Борис Буден – философ, писатель, публицист, переводчик и критик. Лектор-перформер, на дискуссионной платформе ARSENALE 2012 Борис Буден стал фаворитом слушателей, заряжая аудиторию своей невероятной энергией и веселым нравом. Его вдохновенный выступление на тему «Искусство после конца общества» запомнился интересными концептами ретроспективной утопии, конца общества, мира после людей и взаимоотношений людей и объектов. Не менее энергичный в частной беседе, Борис охотно раскрыл нам суть своих идей и рассказал историю загребского критического издания Arkzin, основателем и редактором которого он был.

Борис Буден. Фото: Максим Белоусов

Анна Цыба В 90-х вы издавали журнал Arkzin в Загребе. Какими были его аудитория и основное сообщение?

Борис Буден Мы создали Arkzin в 1993 году, он просуществовал до 2000-го. Это был очень интересный проект, поскольку появился во время войны в Хорватии, бывшей Югославии. Он создавался как медиум хорватского антивоенного активистского движения. Хочу подчеркнуть, что антивоенное движение в годы войны и антивоенное движение в мирное время - «две большие разницы», ведь гораздо опаснее быть пацифистом во время войны. Наша идея заключалась в том, чтобы создать журнал, который не подчинялся бы профессиональной медиа-идеологии. Мы игнорировали вопрос, как сделать правильный журнал, как захватить аудиторию, публику, как его выдавать – еженедельно, ежемесячно. Мы не задавались вопросом, каким должен быть наш читатель. Мы хотели сделать эксперимент.

Над журналом работало немало людей, разделенных на четыре группы, весьма различные. Первая команда – молодые профессиональные журналисты, которые не хотели работать над пропагандой идеологии агрессивного национализма, которая царила. Вторая – художники и дизайнеры, которые имели полную свободу в создании визуальных аспектов в журнале. Третья группа – теоретики, четвертая – активисты. Мы отрицали идею о необходимости лидирования одного из этих направлений. Мы объединялись, создавая гибрид их всех, чем и был наш журнал. Активисты и теоретики публиковали свои тексты без вмешательства журналистов, без их правок и попытки сделать эти тексты простым и понятным медийным продуктом. Это было очень интересно – иметь такой журнал, который был в полной оппозиции ко всему прочему медиа-пространству.

И у нас была прекрасная аудитория, особое место среди которой занимали художники. Они стали нашими непосредственными адресатами и хотели работать с нами – мы стали платформой для нового искусства. Сегодня страницы, иллюстрации нашего журнала находятся в музее МоМА в Нью-Йорке как образцы современного искусства.

Это был очень интересный эксперимент. Мы основали издательский дом. Позже мы начали делать кураторские проекты. Однако главное то, что именно в то время появились новые медиа – Интернет, и мы немедленно на них отреагировали. Мы были пионерами интернет-медиа и активными участниками сети, хорошо известными за рубежом.

 

- Какими были темы Arkzin?

- Мы публиковали исследования о преступлениях в сфере прав человека, военные преступления, последние новости относительно этих вопросов. Вместе мы публиковали много теоретических текстов, например, Славоя Жижека, переводы, тексты теоретических дискуссий, тексты по теории искусства и культуры. К тому же у нас был очень радикальный новейший дизайн, и визуальность – большое количество фото – не иллюстрировала тексты, а была самостоятельной, как отдельная тема журнала.

Ведущей была наш критичность. Мы относились скептически к концепту демократии, были откровенно критическими к капитализму и более того – к социальной реальности, в которой находились. Мы не верили в то, что возможно демократическое общество в демократическом государстве в мире глобального капитализма. Мы были оппозиционными к буржуазно-либеральному дискурсу класса, который пытался идентифицироваться с Западом.

 

- Значит, Arkzin предлагал левую критику?

- Именно так. Особенно критическими мы были относительно гегемонии буржуазно-либерального «мягкого» национализма.

 

- Почему журнал прекратил существование?

- С окончанием войны его назначения потеряло актуальность. К тому же у нас произошел разлом – журналисты требовали большей профессионализации Arkzin. Однако наш журнал выполнял важную социальную и культурную функцию, и это было гораздо важнее, чем количество проданных экземпляров.

 

- Проводя параллели с темой дискуссионной платформы, можно сказать, что падение коммунизма в Восточной Европе и России было своего рода концом света? И теперь мы живем в постапокалиптической ситуации, и творим искусство после конца света?

- Как по мне, символическое значение конца коммунизма преувеличено. Проблема в том, что мы даже не уверены, был ли коммунизм, ведь он был довольно специфическим. Это исторический коммунизм, который обозначает общество, находившееся под коммунистической властью. Трудно сказать, что в Восточной Европе был коммунизм, а теперь вместо него демократия и капитализм. В Югославии уже в 50-е годы с социализмом сосуществовала своего рода рыночная экономика. Действительно, историю югославского коммунизма можно пересказать в дискурсе современного кризиса капитализма – долговой кризис, интервенции иностранных финансовых институтов и т.п., но был ли это конец коммунизма? – Нет. Это был конец, после него началось что-то новое, что продолжается до сих пор. Но сказать, что этот конец был радикальным прерыванием течения истории, нельзя – она ​​продолжается.

Одна из участниц дискуссионной платформы Мария Хлавайова проблематизировала понятие Востока, посткоммунистического Востока, которое возникло вместе с так называемым коллапсом коммунизма. Отныне понятие «Восток» подменяет понятие советского блока и Советского Союза. Но этот новый термин симптоматизировал появление новой гегемонии относительно Востока в неоколониальной, неоимпериалистической политике. Для этой политики постсоветский восток сегодня означает запоздалый модернизм, по Хабермасу: посткоммунистические общества пропустили правильное историческое развитие и сейчас должны его догнать, заимствуя западный сценарий развития. Коммунизм здесь позиционируется как перерыв в истории. В свою очередь все люди из «Востока» – от Владивостока до Праги – отождествляются с общим опытом, отличающимся от нормального западного опыта, универсального, правильного, всегда современного.

С этих позиций пытаются говорить и об искусстве, видя разницу между западным и восточным постсоветским искусством, позиционируя последнее как экзотическое и специфическое. Если ты художник с Востока – ты оказываешься в ситуации культурной особенности по сравнению с универсальной западной культурой. Есть несколько стратегий борьбы с этим. Одна из них известная и широко используемая нашими художниками – гиперидентификация с Востоком. Один из ярких примеров – проект группы Ирвин (IRWIN) «Карта восточного искусства» (East Аrt Map) – своеобразная реконструкция истории искусства ХХ века в Восточной Европе. Специфика этой карты в том, что она не пересекается с Западом. Это реконструкция истории искусства, авангарда в частности. Эта карта вписана в восточную идентичность, соответствует ей. Она эсенциализирует восточную идентичность, подчеркивает отличие от западной.

Другая стратегия – идентификация с Западом. Но сейчас уже нет только Западной и Восточной Европы – на мировой арене есть новые культурные игроки. И сценарий, который разыгрывался между западной культурой и другими (West and the rest), – сегодня уже не актуален, он потерял свою силу, свою убедительность. И это хорошо.

 

- Во время своего выступления вы говорили, что сначала были озадачены темой «Искусство после конца света». Вы перевели ее в несколько иную плоскость, в которой находятся ваши научные интересы и разработки, – посмотрели на искусство с позиций конца общества. Оказалось, что искусство невозможно без людей. Следовательно, оно не вещь в себе?

- Я перевел идею конца света в нарратив так называемого конца общества, постсоциальной социологии. Это довольно удачная стратегия, если говорить об искусстве. Это помогает найти ответы на вопросы о роли и месте искусства в обществе: является ли искусство вещью в себе, или оно выполняет социальные функции и т.д. А ответ таков, что весь этот нарратив – искусства и общества – больше не функционален. Сегодня очень сложно определить, что находится в самом обществе, а что – вне его, исчезла эта граница. Сегодня наивно полагать, что существует определенное место искусства в социуме.

Второй интересный для меня момент в концепте конца общества – его утопичность. Утопизм здесь базируется на идее общества знания (knowledge society). Уже более 20 лет говорят об обществе знания, которое открывает новую форму социальности и даже включает объекты, вещи.

 

- Вы говорили о ретроспективной утопии.

- Да. Я критикую общее представление о том, что мы живем в постутопичное время, что утопия – любая, в том числе коммунистическая – оставила общество. Я предлагаю посмотреть на ситуацию иначе – утопия не оставила общество, само общество стало утопией. Мы живем в утопии без общества, а не в обществе без утопии. Я беру в пример документальный телефильм «Жизнь после людей», в котором в постапокалиптическом научно-фантастическом ключе представлена перспектива для мира, в котором исчезнут люди. Фильм демонстрирует нам пустые города, полуразрушенные небоскребы на Манхэттене – то есть реванш природы над урбанизмом. Мы видим, что произойдет с произведениями искусства, если о них не позаботится человеческая рука – как разрушается Сикстинская капелла и так далее. Мы видим это постепенно – за день, за неделю, месяц и год после исчезновения людей и даже за десять тысяч лет. Это очевидный утопический проект. Но важно, что это не утопия будущего, это утопия нашего знания, силы нашего знания. Мы верим, что можем знать, каким будет мир через десять тысяч лет после нашей смерти. Специфика этого фильма заключается в том, что экспертом будущего выступает судмедэксперт, патологоанатом. Парадокс – эксперт прошлого знает, какой будет жизнь в далеком будущем. То есть будущее артикулировано из ретроспективы, из взгляда из прошлого. Итак, утопия – это не будущее и не история – это прошлое. Мы продолжаем жить в утопии, но она не касается общества и будущего. И от этого она намного сильнее и опаснее.

 

 

Анна Цыба