13 сентября в Национальном художественном музее Украины открылась выставка "Стена" украинского художника Матвея Вайсберга. Художник создал серию за последний год и посвятил ее памяти своей матери Шелли Гарцман. Выставка продлится до 30 сентября.

Выставка, ядром которой является серия из 32 полотен, входящих в цикл "Сцены из Танаха" (2007), экспонируется вместе с такими монументальными работами, как "Стена плача"(2010), "Яффская брама ночью"(2010), "Распятие"(2012). Живописную картину "Распятие", созданную по мотивам произведения А. Картона "Коронование Марии", Вайсберг посвятил памяти друга Вагана Ананяна. "Стена" побуждает к размышлениям о том, что время – необратимо. Вдохновившись граверной серией иллюстраций к Библии представителя искусства Северного Возрождения Ганса Гольбейна (Младшего), художник не интерпретирует канонические сцены, но обращается к мистическому.  

Матвей Вайсберг также известен иллюстрациями к произведениям Шолом-Алейхема, Х. Ортега-и-Гассета ("Этюды об Испании"), К. Г. Юнга ("Воспоминания. Сновидения. Размышления"), С. Кьеркегора ("Страх и трепет"), Ф. М. Достоевского ("Бесы").

Работы Вайсберга хранятся в Киевском национальном музее русского искусства, Запорожском областном художественном музее, "Gaon Jewish Museum" (Вильнюс, Литва), частных собраниях США, Израиля, Греции, Великобритании, Швеции, ЮАР, Австрии, Чехии, Грузии, Канады, Японии, Турции, Италии, Польши, Нидерландов, Франции, Германии, России, Украины и др.

В 2009 г. картина "Предпоследнее небо-II" была продана на аукционе Phillips de Pury & Company.

 

Левиты, играющие перед ковчегом. І Книга Хроник, 16

Ирина Демкив Как возникла идея создать серию "Стена" и цикл "Сцены из Танаха"?

Матвей Вайсберг Я, начиная где-то с 2001 года, стал попадать в те края (Израиль). Но история начинается пораньше. Я когда-то по молодости лет объявил, что, может быть, нарисую Библию. Есть Библия Шагала, в конце концов, Гюстава Доре, мало ли там кого. Почему бы нет? Но такие легкомысленные заявления имеют некие жизненные последствия. Причем неосознанные вполне.

В общем, когда я попал в те края и увидел этот отвесный свет, солнце… Внутренне надо было на это реагировать, а тут еще ко мне попала книжка "Графика Гольбейна". Правда, иллюстраций в этой книге немножко - около десятка сцен. Но когда  я увидел, что эта гольбейновская серия достаточно велика (90-100), я решил, что возьму их за канву. Они малюсенькие - 6х4,5 см², у меня размер - 60х45 см². Я просто добавил нулик, для живописи.

Соломон благословляет людей. ІІ Книга Хронік, 15  

 

В сравнении с Гольбейном, у меня есть преимущество. Он никогда не бывал в тех краях, а я был. То есть он рисовал современных себе немцев времен Реформации, Контрреформации. Естественно, не я первый придумал и не я последний, кто будет этим пользоваться. Кстати говоря, я "Пляски смерти" тоже использовал. Сам дух гольбейновский мне близок, такой возрожденческий. И самое главное, это мои внутренние впечатления, которые требовали выхода. Таким образом, четыре года назад, я решил создать серию "Сцены из Танаха", у Гольбейна название "Иллюстрации к Ветхому завету".

Сначала я не собирался делать хронологию какую-то и брал отдельные гольбейновские композиции. Где-то порядка двадцати пяти сделал, никак их не называя. Остановился, но оставил где-то в уме, что я еще этим займусь. А картинки имеют тенденции куда-то деваться, куда-то расползаться… И возникло желание делать это вновь. Но примерно с того места, где я остановился. И тут вдруг что-то такое сработало, это не на рациональном уровне, где-то подсознательно, и я решил делать последовательно. У Гольбейна пронумеровано, я соответственно нумеровал холсты. Я сделал такую хронологию, как мне кажется. Но когда я закончил, мне показалось, что придется возвращаться ещё в начало, потому что все Пятикнижие Моисея осталось где-то там, за рамками.

Причина того, почему я это делаю вообще, кроме того что я решил делать Библию…

Понимаете, это такая хронология, какая, как мне кажется, имеет отношение к нам всем. Мы живем внутри этого действия… Ну не внутри, во всяком случае, набор ситуаций достаточно ограничен. Я как бы вывесил выставку, и хотелось, чтобы сама экспозиция была такой же неотвратимой, и может быть, даже грозной, как стрела времени - есть такое физическое понятие. Она возникла вместе с нашей Вселенной, то есть время необратимо, условно говоря. Оно течет в одну сторону.

Безрассудный. Книга Псалмов, 33

 

- "Сцены из Танаха" и "Стену" следует прочитывать целостно?

- И так и не так. Как и весь мир можно воспринимать как в совокупности, так и фрагментарно. В конце концов, каждая робота, я думаю, самодостаточна. Её можно снять, одеть в рамочку, но не в спальню…там заложен некий динамит, я надеюсь. 

 

- Вы постоянно возвращаетесь к сюжетам из Библии, у вас есть "Семь дней", "Книга Иова"…

- Видите, я начал "Семь дней", а это библейский сюжет, первый параграф. Получается, что, в общем-то, в большой степени ту программу, какую я когда-то достаточно легкомысленно назвал, я выполняю.

Сказал Господь Господу моему: Сядь справа от меня. Книга Псалмов, 109

 

- Как своеобразный нарратив?

- В некотором смысле да. Но не только. Это все очень сложно вербализировать. Потому что если бы искусство вообще, и живопись в частности, можно было б вербализировать до конца, тогда зачем они нужны?

 

- В Израиле вас впечатлил минималистический пейзаж пустыни, который заставил размышлять о связи ландшафта и возникновения религии…

- Эстетически!

Любовники. Песнь песен, 1

 

- Можно сказать, что вы географию метаморфизируете в теогонию?

- В каком-то смысле да, если учитывать, что я сам человек нерелигиозный.

 

- У вас есть несколько картин "Игра в шахматы", "Автопортрет с отцом"... Почему для вас важно "переписывать", возвращаться?

- Это, вероятно, такая жизненная модель. Такая игра. Помните бергмановскую "Седьмую печать", которую я посмотрел позже, чем начал рисовать "Игру в шахматы". Я раньше увидел средневековые сюжеты. Бергмановскую фотографию я когда-то увидел в книге "Шахматы через века", такая была болгарская книга. Так что на меня бергмановский фильм повлиял еще до того, как я его увидел. У меня папа был шахматист, бабушка. Я из шахматной семьи. Для меня такая шахматная коллизия – игра Рыцаря со Смертью, как у Бергмана. Когда папа умирал, я это как-то так воспринимал. У меня сыночек, я с ним играю. Есть у меня такая робота – "Автопортрет с сыном за игрой в шахматы" – очень важная для меня робота.

 

Даниил, Сусанна и Старцы. Книга Даниила, 13

- У ваших произведениях звучат реминисценции на тему художественного опыта предыдущих веков. Какие художественные направления особенно повлияли на формирование вас как художника?

- Вся история искусства. Когда я был маленьким, мама поступила в Художественный институт на искусствоведение. У нас появились толстенные книги: "Всеобщая история искусств", и так далее. С черно-белыми, как правило, иллюстрациями. Я очень быстро начал рисовать по-взрослому, не по-детски. И мне всегда хотелось нарисовать такие картины, как там были.

Опять же, не я первый это придумал. Если вы помните, так Ван Гог с литографии рисовал, когда ему брат пересылал в последние месяцы. И с Милле, и с Доре – известные вещи. Когда я вижу картину, мне хочется ее нарисовать, будь-то Веласкес, Жорж де Латур или Караваджо. Слово "Штудии" я взял из Френсиса Бэкона, можно и реминисценциями назвать.

Это было очень смешно, когда я вдруг увидел моего сынишку в роддоме и вдруг вспомнил, что этот профиль уже где-то видел. Есть такая картина "Новорожденный" у Жоржа де Латура. Я побежал на Петровку, купил  журнал "Великие художники". Взял себе и нарисовал.

 

Даниил в львиной яме. Книга Даниила, 6

- Когда-то Петер Вайбель сказал, что мы живем во времена, для которых характерен кризис компетентности. Вы ставите перед собой вопрос подготовленности зрителя, когда работаете над своими картинами?

- Я об этом осознанно не думаю. То, что в восприятии искусства должно, по-моему, сделать усилие – это однозначно. Добродетель начинается там, где начинается усилие. Это не обязательно усилие компетентности. Я был уличным художником, чем горжусь, не в таком смысле как сейчас, а так сказать – богемы. Не всегда за образованностью следует восприятие искусства. Это как талант, как музыкальный слух, особенно у женщин. Это должно быть усилие. Когда мы читаем книжки – это не всегда обязательно должны бить детективы, иногда читаешь какую-то литературу, какую надо понимать: Джойса какого-то, Библию, в конце  концов.

Учение Амоса. Книга Амоса, 1

 

- В конце 80-х вы с Андреем Мокроусовым провозгласили себя последователями арьергарда. Сегодня эти идеи актуальные для вас?

- Идеологически да. Я не помню и специально не вспоминаю, чтоб, скажем, не принципиально арьергард. То есть, это не есть – "изм" какой-то, человек работает вот в таком направлении. Но идеи провозглашенные, о том что это искусство, как там Андрей сформулировал, - последовательное, гуманистическое, антропоцентрическое, фигуративное, и так далее… На счет фигуративности - немножко время ставит свои акценты, хотя я от фигуративности все равно не уходил. Чистая абстракция… лично как-то… Есть прекрасные художники. Я ими восхищаюсь. Но меня интересует край между абстрактным восприятием и реальностью. Сложно как-то обозначить. "Мысль изреченная – есть ложь". Если мы себе внутри пытаемся вспомнить даже самое любимое лицо – это все равно нечто квантово-меняющееся, неосознанное.

 

Видение всадников над Иерусалимом. ІІ Книга Маковеев, 5

- Рефлексия над вашими работами из серии "Стена" наводит на мысль, что вы играете с еврейской традицией изображения человека или, скорее, с запретом.

- Скажем так, по нынешним воззрениям - мне было интересно, я узнавал - можно делать все, даже круглую скульптуру, только если в ней есть изъян. Скажем, Венера Милосская – кошерная, но если б у нее были руки… Я смеюсь, конечно.

Я не то чтобы играюсь. Еврей, который стал художником, на мой взгляд, вступает в известное противоречие со своим еврейством. Хаима Сутина просто били дома. Это у Шагала была семья такая образована. Я раньше стал художником, чем осознал себя евреем в полной мере. Мое же еврейство – оно же не во-первых, даже не во-вторых, оно, может быть, в-пятых, в-шестых, в-седьмых, если мы будем рассматривать по какой-то десятибалльной шкале. Оно может переходить на первое место, если меня кто-то начнет уязвлять в моем национальном самосознании, но оно далеко не первое. То есть, первые вещи какие-то другие, как мне кажется. Когда мне говорят еврейское искусство, я не понимаю, что это. Когда вдруг в Израиле я услышал, что существует еврейская светотень, я сказал: "Раз существует еврейская светотень, то тогда существует арийский череп". На мой взгляд, это вещи одного порядка. А сама тема, ну извините, я Гольбейном пользовался.  

 

Распятие

- "Сцены из Танаха" выставлялись в галерее…

- Но это были другие работы.

 

Яффские ворота ночью

- Да. Заключительная серия - в музее. Художественное пространство, на ваш взгляд, влияет на восприятие экспозиции?

- Конечно! Я даже поднял их выше. Название "Стена" и саму идею мне подарил, кстати, мой друг Леша Белюсенко. В мастерской они (картины) у меня начали размножаться… Он говорит: "Сделай "Стену". И я начал "Стену" эту делать. Музей позволяет эту "Стену" поднять в небо.

 

 

Ирина Демкив