Жизнь и творчество семьи Бурлюков вот уже более ста лет вызывают интерес исследователей из разных стран мира. Судзуки Акира из Японии, Кэтрин Драйер и Ноберт Евдаев из США, Андрей Крусанов из России, украинцы Дмитрий Горбачёв и Олесь Нога – вот лишь начало списка авторов, писавших о Бурлюках. Собственно, это совершенно объяснимо – какая ещё семья может похвастаться тремя выдающимися художниками и известным поэтом – и это в одном лишь поколении?

Фотография Николая Бурлюка

И всё же в биографии Бурлюков остаётся немало лакун, белых пятен. Если об «Отце российского футуризма» Давиде Давидовиче мы знаем почти всё – во многом, кстати, благодаря его замечательной привычке описывать подробно свою жизнь, - то о братьях Владимире (художнике) и Николае (поэте) известно гораздо меньше. Начать хотя бы с того, что сохранилось чрезвычайно мало фотографий Николая и Владимира, а те, что сохранились, в основном низкого качества. Достаточно посмотреть на странички Николая и Владимира Бурлюков в Википедии.

Тем ценнее фотографии Николая и Владимира Бурлюков, сохранившиеся в архиве семьи Фиала в Праге. Марианна и Людмила Бурлюк, сёстры Давида, Николая и Владимира,  сохранили несколько альбомов с семейными фотографиями. Одна из них – прекрасного качества фотография Николая Бурлюка, присланная им Марианне из Санкт-Петербурга, где он учился. 26 августа 1909 года Николай Бурлюк был зачислен студентом историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета; 15 сентября 1909 года, по его собственному прошению, был переведен на физико-математический факультет (агрономическое отделение); 6 октября 1911 года по собственному прошению вновь переведен – на этот раз на словесное отделение историко-филологического факультета. 20 октября 1911 года Николай переводится обратно на физико-математический факультет (естественный разряд) – на этот раз окончательно; 12 февраля 1914 года он получил выпускное свидетельство о прослушании полного курса наук в Санкт-Петербургском университете.

На обратной стороне фотографии (к сожалению, нигде не указан год, можно предположить, что это период 1910-1913 годов) рукой Николая сделана надпись:

Милой Яночке

Коля в баночке.

На память.

Без спирту,

Но не портится.

 

Милой Яночке Коля в баночке

Фотография С. Смирнова, Петербургская сторона, Большой пр. №30.

Николай Бурлюк запечатлен также на нескольких групповых фотографиях. На одной из них – он, Надежда и Марианна, на переднем плане – будущий муж Надежды Антон Безваль и Владимир Бурлюк.

Воспоминания о Николае Бурлюке рисуют образ застенчивого и крайне незлобивого юноши. Бенедикт Лившиц, приехавший в Чернянку в декабре 1911 года по приглашению Давида Бурлюка, так описывает Николая в своём знаменитом «Полутораглазом стрельце»:

«Третий сын, Николай, рослый великовозрастный юноша, был поэт. Застенчивый, красневший при каждом обращении к нему, ещё больше, когда ему самому приходилось высказываться, он отличался крайней незлобивостью, сносил молча обиды, и за это братья насмешливо называли его Христом. Он только недавно начал писать, но был подлинный поэт, то есть имел свой собственный, неповторимый мир, не укладывавшийся в его рахитичные стихи, но, несомненно, существовавший. При всей своей мягкости и ласковости, от головы до ног обволакивавших собеседника, Николай был человек убеждённый, верный своему внутреннему опыту, и в этом смысле более стойкий, чем Давид и Владимир. Недаром именно он, несмотря на свою молодость, нёс обязанности доморощенного Петра, хранителя ключей еще неясно вырисовывавшегося бурлюковского града. 

Владимир Бурлюк - канцелярия художественного училища

У него была привычка задумываться во время еды (еда в Чернянке вообще не мешала никакой «сублимации»): выкатив глаза, хищнически устремив вперед ястребиный нос, он в сомнамбулическом трансе пищеварения настигал какую-то ускользавшую мысль; крепкими зубами перегрызая кость, он, казалось, сводил счеты с только что пойманною там, далеко от нас, добычей».

Михаил Матюшин в своих воспоминаниях «Русские кубофутуристы» пишет:  «Поэт Николай Бурлюк был талант второстепенный, но он много помогал братьям в теоретизации их живописных затей. Это был несколько мечтательный, но жизнерадостный молодой человек».

В своей книге «Давид Бурлюк в Америке» Ноберт Евдаев приводит информацию о братьях и сёстрах Бурлюк, собранную из «различных писем, по записям бесед с внучкой Бурлюка Мэри Клер и статьям из раз­личных номеров журналов “Color & Rhyme”. Вот что он пишет о Николае Бурлюке:

«Родился в 1889 году. Обладал огромным поэтическим талантом. Он ни­когда не брал в руки карандаш или кисть. Отец Бурлюков любил говорить, что Коля тем хорош, что его одежда никогда не будет в пятнах от масляных красок. Он был очень образованным юношей. Был призван в армию в 1916 го­ду. Воевал на румынском фронте. Людмила Иосифовна, мать Николая, все­гда ждала Колю с фронта. Он вернулся в 1920 году в Херсон. По настоянию матери женился на Саше Сербиновой, и у них родился сын Николай. Осе­нью 1922 года Николая Давидовича Бурлюка нашли убитым в Херсоне».

На самом деле Николай Бурлюк был расстрелян не в 1922, а в 1920 году – но об этом позже.

Владимир Бурлюк в военном училище

А пока… В период с 1910 по 1915 годы Николай был вовлечён – в первую очередь старшим братом, - в самую гущу рождающегося прямо на глазах нового искусства. Влетающий футуризм опирался на два крыла – живопись и литературу. Всеохватный, всеобъемлющий Давид Бурлюк успевал не только писать сотнями картины и организовывать выставки, но и сочинять стихи, объединять вокруг себя знаковых для нового времени поэтов и издавать эпатирующие консервативную публику сборники поэзии и прозы. А ещё – выступать с многочисленными лекциями о современном искусстве, участвовать в диспутах, провозглашать манифесты… В этой бурной деятельности участвовал и Николай. В одно время с ним на естественном отделении физико-математического факультета, а затем славяно-русском отделении историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета учился Хлебников, – его имя будет упомянуто в нескольких стихотворениях Николая, а сам Велимир – тогда ещё Виктор, - станет на несколько лет очень близок с Бурлюками, познакомившись с ними на квартире у Михаила Матюшина и Елены Гуро.

Самые первые свои стихотворения Николай Бурлюк опубликовал в сборниках «Студия импрессионистов» (1910) и «Садок судей» (1910). Второй сборник, напечатанный на оборотной стороне дешёвых комнатных обоев, без «ятей», знаков препинания и с использованием массы неологизмов в стихотворениях авторов, был гораздо более провокационным и вызвал соответствующую реакцию. Например, Валерий Брюсов назвал его находящимся «за пределами литературы», сдержанно похвалив, однако, некоторые стихотворения Николая Бурлюка и Василия Каменского. Нужно сказать, что стихотворения Николая Бурлюка довольно значительно отличались от стихов других авторов – они были гораздо более лиричными, сдержанными, даже тихими. Как ни старался он, видимо, «выдавить» из себя что-то футуристическое – у него это не получалось. Но деваться было некуда – авторитет и железная воля братьев не оставляли возможности идти другой дорогой, хотя он и попытался. В мае 1911-го Николай Бурлюк пишет Валерию Брюсову письмо:  

«…Вы отчасти знаете меня по нелепому «Садку судей», а теперь я вынужден просить у Вас той нравственной поддержки, которую я давно ищу. <…> Я просто сомневаюсь в своем поэтическом даре. Я боюсь, что мой взгляд на себя слишком пристрастен. Поэтому я прошу Вас сказать мне — поэзия ли то, что я пишу, и согласны ли Вы, если первое правда, быть моим учителем».

Фотография Владимира Бурлюка

 

Мы не знаем, как ответил на это письмо Брюсов – и ответил ли вообще, - но точно знаем, что Валерий Яковлевич в ученики Николая не взял. И тогда Бурлюк-младший попытался войти в круг Николая Гумилёва, в «Цех поэтов». Гумилёв благосклонно относился к исканиям Николая, хотя в отзыве на всё тот же «Садок судей» написал, что «из пяти поэтов, давших туда свои стихи, подлинно дерзают только два: Василий Каменский и В. Хлебников, остальные просто беспомощны». Гумилёву же принадлежит и ставшее известным двустишие:

 

Издает Бурлюк

Неуверенный звук.

 

Имелась в виду застенчивость Николая, тщетно корпевшего над очередным стихотворным экспромтом. Эти метания Николая Бурлюка были довольно жёстко раскритикованы Бенедиктом Лившицем. Идти против семьи и друзей не хотелось, да и не смысла в этом не было – ведь именно участие в «будетлянских» проектах было способом заявить о себе. И Николай продолжит публиковать свои стихи в сборниках – и стихи эти будут совсем не вязаться с названиями этих сборников: «Дохлая луна», «Затычка», «Молоко кобылиц»… Даже с «новоязом» у него не очень получалось. Точнее, почти совсем не получалось – в отличие от старшего брата. Нужно сказать откровенно – Давид Давидович, хоть и ставший навсегда «Отцом российского футуризма», тоже был не всегда последователен в своей приверженности новизне – и в литературе, и в живописи, зачастую представляя на выставки сугубо реалистические работы даже в самые футуристические годы. А уж о его творчестве в Америке, особенно после войны, и говорить нечего – в своей основной массе это реализм чистейшей воды, замешанный с импрессионизмом и неопримитивизмом. Такие картины любила и понимала публика. Недаром Бурлюка иногда называли «Американским Ван-Гогом» - он очень старался, чтобы такое мнение о нём стало распространённым. Лишь изредка он писал в стилистике символизма и сюрреализма. То же произошло и с его стихотворениями – за исключением «новояза», а Давид Давидович в нём мастер, - ничего футуристического. Стихи о Ленине и Первомае, поэмы о Горьком так и слетали с пера Бурлюка-старшего после переезда в Америку. И даже ранние его произведения гораздо умереннее и консервативнее стихотворений и поэм Каменского, Хлебникова, Кручёных, того же Маяковского. Зато Бурлюк умел всех соединить, сплотить, воодушевить и организовать. А ещё он был непревзойдённым мастером эпатажа и прекрасным шоуменом. А главное – Давид Давидович был глубоко убеждён в том, что искусство нуждается в обновлении, что пришло время нового, и отдал этому обновлению всю свою энергию. Бурлюк-старший был человеком искусства до глубины души. Он писал практически каждый день, всю свою жизнь. Один небольшой факт – когда ему было восемьдесят, он отправился в кругосветное путешествие на пароходе – летать самолётами он очень боялся, - и, прибыв в Австралию, решил остаться там на два месяца, написал несколько десятков работ и даже организовал выставку. Таким человеком невозможно не восхищаться.

В общем, Николай Бурлюк так и не смог – или не захотел, - «выдать» что-то по настоящему футуристическое и продолжал писать грустные романтические стихи и даже лирическую прозу. Даже поэт Вадим Шершеневич, примкнувший в 1912 году к новаторам в литературе, писал: «У Николая Бурлюка попадались неплохие, хотя совсем не футуристические стихи. Но можно ли было с фамилией Бурлюк не быть причтённым к отряду футуристов?!»

«Зоологическое ощущение семьи…»

Зато в программных статьях в защиту братьев и друзей и во время выступлений на многочисленных диспутах Николай Бурлюк был по-настоящему резок и решителен. Свою статью «Поэтические начала», написанную при участии Давида Бурлюка и опубликованную в единственном увидевшем свет номере «Первого журнала русских футуристов», он заканчивает типично футуристическим выпадом: «Я ещё раз должен напомнить, что истинная поэзия не имеет никакого отношения к правописанию и хорошему слогу, — этому украшению письмовников, аполлонов, нив и прочих общеобразовательных «органов». Ваш язык для торговли и семейных занятий».

Милой Яночке Коля в баночке

Ещё более резок он в опубликованном в этом же издании «Открытом письме гг. Луначарскому, Философову, Неведомскому». Называя футуризм «бурлючеством» и защищая его от нападок, он пишет: «Вы, воспитанные под знаменем свободы слова со знанием диалектики и уместности сказанного, стараетесь убедить ваших читателей, что мы подонки Нашей родины. <…> Некоторые из вас борцы за свободу религии и труда и — вот какое позорное противоречие!! МЫ, ВАШИ БРАТЬЯ, а вы нас оскорбляете и унижаете за то, что мы не рабы и живем свободой. И если за нами идет молодежь нашей родины, то это ваша вина — вы были и есть азиаты, губящие все молодое и национальное».

И всё Николай отказался подписать самый резкий по тону футуристический манифест «Идите к чёрту», открывавший альманах «Рыкающий Парнас» (СПб., 1914), резонно заявив, что «нельзя даже метафорически посылать к черту людей, которым через час будешь пожимать руку».

После окончания университета Николай на некоторое время уехал в Москву – учиться в Сельскохозяйственном университете (см. материалы из протокола допроса – прим. автора). Насколько я понимаю, основной целью продолжения учёбы было желание не попасть под мобилизацию – в Европе бушевала война. Ведь и Владимир Бурлюк в своё время поступил в Одесское, а затем в Пензенское художественное училище в первую очередь с той же целью. Но уклониться от армейской службы всё же не удалось – и в 1916 году Николай Бурлюк был мобилизован на правах вольноопределяющегося. Служил он в радиодивизионе – этот выбор совершенно логичен для поэта, не желавшего брать в руки оружие. Вскоре Николай Бурлюк возвращается в Петербург, где становится свидетелем революционного хаоса, в который погружалась страна. В книге Ноберта Евдаева «Давид Бурлюк в Америке» опубликовано письмо Николая Бурлюка к матери Людмиле Иосифовне и Давиду Бурлюку от 18 марта 1917 года, в котором он описывает свои впечатления от февральской революции. Это потрясающий документ эпохи, и я хочу привести его здесь целиком:

«Дорогие мамочка и Додя! Продолжаю свои впечатления. В Г.Думе, когда я протискался в вестибюль, было нечто необычное. Сбе­жались в кучу военные всех чинов, начиная от грязной солдатской шинели, до генеральских и адмиральских погон. Мелькали лица бледных рабочих, фигуры депутатов – недоуменные мужички. В высоких залах стояли, то ку­чами, то шпалерами войска, а в углах на пулеметах другие спали в повалку. Кой-где закусывают на быстроту семгой, икрой – консервы. Гул голосов и дикие осипшие крики. Нас по длинным коридорам повели в оружейную, заваленную винтовками, пулеметами и патронами, где мы из рук генерала получили по винтовке. Когда мы ушли по узким коридорам, то послыша­лись крики: “Дорогу председателю Г. Думы” и мы, расступившись, пропу­стили Родзянко – высокого, упитанного, черного мужчину в шубе и остро­конечной барашковой шапке. Он шел твердо, со взором, не то надменным, не то обалделым, и казалось никого не замечал, что-то азиатское и слегка на­поминающее папу я заметил в его фигуре. Она мне более всего остального врезалось в память.

Едва мы успели вернуться в школу и войти в здание, как на дворе по­слышалась учащенная пулеметная стрельба, где-то совсем рядом с нами, ибо я в окно увидел, как юнкера и солдаты на дворе стали прятаться в снег и за дрова. У нас все забеспокоились и предложили взять винтовки и патроны, построиться и идти на улицу. Тот-же перепуганный адъютант школы, но уже без аксельбанта нам раздал куски красного шелка, которыми мы обер­нули наши кокарды и мы не без некоторого замедления и страха вышли на улицу, а впереди шел поручик с наганом в руке. Не скажу, что я чувствовал себя хорошо. К счастью все обошлось благополучно, ибо пока мы мялись и оттягивали момент сражения с полицейскими пулеметчиками, какой-то хладнокровный, но любопытный американец (рядом с нами их посольство и они живут рядом с нами) вышел с биноклем посмотреть кто стреляет и ему удалось заметить в слуховом окне здания армии и флота – субъекта, который из двух пулеметов обстреливал войска проходящих по Кирочной и нашу школу – как потом оказалось это был сын пристава – гимназист. Ко­нечно, после открытия его убежища он был снят с расчета немедленно сол­датами.

На следующий день (2-го марта – четверг) я попал в милицию от юнке­ров – на Литейный – в здание финансового коммерческого собрания – сперва караульным начальником у догорающего окружного суда, а затем комендантом здания. По поручению командира милиции, я прекратил гра­беж мастерских и дома предварительного заключения, а затем расставил часовых. До полуночи я был командиром здания и наблюдал сцены вроде этой. Приходит жандармский полковник – Арестуйте меня пожалуйста. Я уже второй раз прихожу – Подождите же у нас масса дел – ему дают чай и он ждет. – Вы бы сами отправились к коменданту Г. Думы, а то у нас не­кому Вас вести – почти, почти. Я один боюсь идти. Наконец, после долгих пререканий, один из секретарей “Коменданта” поднимает воротник и ве­дет “арестованного” полковника в думу.

Собственно говоря, я ещё долго мог бы Вам рассказывать различные де­тали и подробности – впечатления мои и моих товарищей. Многие из них “обзавелись” револьверами, а кто, охраняя кв. быв. Протопопова, взял “на память” печать председателя Совета Министров и его письма к супружни­це Николая.

Николай, Надежда, Марианна, Антон Безваль, Владимир Бурлюк

Мне бы рассказать, как полицейский переодетый попом стрелял целый день с колокольни в толпу, а революционный еl сеl. бронированный автомо­биль осаждал его, как громили Аничкин дворец – когда-нибудь расскажу, а теперь боюсь, что и так у Вас своих впечатлений и волнений достаточно.

В сущности революция, в этой своей части была наиболее наглядна, сейчас же идет разложение принятых общественных и военных отноше­ний, что особенно последнее, меня очень беспокоит. В нашей школе воца­рился невообразимый хаос и хотя мы официально учимся – но каждый де­лает что хочет - власти нет, а все держится на исчезающей привычке. Во вся­ком случае, живется теперь “Как дома”. Кормят до отвала и спать можно сколько угодно. В связи со слухами о наступлении немцев поговаривают о том, что нас выпустят 1-го мая и отправят укреплять псковские позиции. Вчера я был у своего бывшего радиотелегр. начальника ген. Бурмана и он обещал принять меня, если не будет препятствий со стороны мобилизаци­онного отдела, что вряд-ли, т.к. я специалист. Мне кажется, что если “пацифистская” тенденция будет возрастать, то мы этим летом заключим “почетный мир” без аннексий, чтобы от полити­ческой революции перейти к социальной.

Нас на пасху отпустили – сибиряков и кавказцев на 16 дней, остальных на 12 дней.

Я думаю съездить в Москву на Янус, хотел бы к Вам, но далеко. По про­изводству я тоже буду иметь отпуски тогда, мамуся, мы увидимся с тобой в Кунцево. Во всяком случае это не будет позже 15 июля.

Как Вы живете? Боюсь, что у вас скверно с сеном и тогда должны в Кун­цево уехать. Спасибо большое за деньги, Додичка. Мне каждый раз стано­вится совестно своего критического отношения моему “Старшему брату”, как любишь ты подписываться. Я очень люблю и уважаю тебя, но мы так редко и мало видимся. Знаешь ли ты, что умер Н.И. Кульбин “в дни свобо­ды”, я был на похоронах и отдал ему последний поцелуй от тебя и братьев.

Мамочка, я очень увлекаюсь теософией – мир так призрачен. Тем бо­лее я убеждаюсь в жизни и открытии духа, а раз так, то всё понятно и оп­равдано, и я опять стал любить жизнь и людей.

Текст на фотографии, присланной Владимиром Бурлюком Марианне Бурлюк

Что пишет Володя и Надя, я от них не имею известий. Как здоровье твоё мама и победила ли ты свою печаль. Хочу тут поси­деть с тобой и только тогда буду счастлив. Целую моих мамочку и Додичку, Мусю и деток. Ваш всегда Коля».

Точные дата и место смерти Николая Бурлюка долгие годы оставались неизвестными. Не так давно искусствовед Андрей Крусанов, автор великолепного четырехтомника «Русский футуризм», расставил в этом вопросе все точки над «i», обнаружив в  архивах Службы Безопасности Украины обвинительное заключение по делу Николая Давидовича Бурлюка. Следует отметить, что фотографии Николая Бурлюка отсутствует даже в обвинительном заключении. Вот выдержка из ответа Службы Безопасности Украины по Сумской области от 27 мая 1998 года на имя Андрея Крусанова:

“Уважаемый Андрей Васильевич! Направляем в Ваш адрес копии заключения по уголовному делу № 8380. Также сообщаем, что приговор в отношении Бурлюка Николая Давидовича приведен в исполнение 27 декабря 1920 года. К сожалению, в деле отсутствуют фотографии Бурлюка Н.Д. и другие материалы литературно-биографического характера, которые представляли бы для Вас интерес”.

Из обвинительного заключения мы узнаем, что после окончания в 1914 физико-математического факультета Санкт-Петерургского университета Николай Бурлюк некоторое время учился в Москве, а затем, уже в 1916 году, был мобилизован на правах вольно определяющегося, служил в Электротехническом Батальоне. 15 июля 1917 года он окончил школу Инженерных прапорщиков, после чего отправлен на Русский <Румынский?> – фронт и в 9 Радиодивизионе исполнял сначала обязанности помощника Начальника Учебной команды, а затем и сам стал Начальником Полевой Радио-Телеграфной учебной школы. В начале ноября 1917 года Николай едем в Россию и привозит свою мать в Румынию, в город Вотушаны <Ботошани?>. В январе 1918 года ввиду разоружения дивизиона белыми добровольцами на ст. Сокола Николай Бурлюк уезжает в Кишинёв, в Радио (?) Румынского фронта, и в том же январе 1918 года поступает в Кишинёвскую Земуправу и уезжает в Измаил Уездным представителем Министерства Земледелия Молдавской Республики. В марте 1918 года он уходит в запас и продолжает служить в Управлении Земледелия до июня 1918 года. После чего через Одессу едет на жительство в Херсон, где устраивается чернорабочим завода Вадон, затем помощником табельщика, и в начале августа 1918 года уезжает в имение Скадовского (Белозерка Херсонской губернии), где служит приказчиком и неофициально исполняет обязанности помощника Управляющего. В ноябре 1918-го по объявленной Гетманом Украины Павлом Скоропадским мобилизации Николай Бурлюк является как офицер и направляется в Одессу, в Радиодивизион, где от Гетмана переходит к Петлюре, затем в начале декабря 1918 года - к белым, а в апреле 1919 года остаётся в Одессе и служит до мая при Красной Армии, после чего преходит на службу в морскую пограничную стражу.  Уже в июне 1919 года он освобождается от службы как агроном и уезжает в Херсон, а затем в село Веревчино к родным. С июня до августа живёт в деревне, но затем уезжает в Алешки (уездный город Таврической губернии Днепровского уезда) для подыскания службы учителя, дабы не попасть в ряды белых. Тем не менее по объявленной белыми мобилизации является как офицер, за службу в Красной армии преследуется, понижается в чине до рядового и отправляется на фронт против Махно, где служит рядовым телефонистом. После наступления Красной армии в декабре Николай убегает от белых через Мелитополь и Алешки в Херсон, затем в Голую Пристань и там скрывается в больнице до декабря 1920 года.

Считая, что гражданская война закончена. Николай Бурлюк сам является в комиссариат для учёта как бывший офицер. Несмотря на то, что Николай служил в радиодивизионе и совершенно очевидно, что главной его целью было как можно скорее вернуться к мирной жизни, более того, он служил и в Красной армии, Чрезыйчайная тройка принимает решение расстрелять его, как шпиона армии Врангеля, и «желая скорее очистить Р.С.Ф.С.Р. от лиц подозрительных кои в любой момент свое оружие MOГУТ поднять для подавления власти рабочих и крестьян».

Такие приговоры выносила та самая советская власть, власть рабочих и крестьян, о которой и сегодня многие вспоминают с умилением и ностальгией.

«Застенчивый» юноша, как и вся его семья, не смог избежать кровавой бойни, в которую погрузилась страна.

К счастью, после Николая остались его стихи. В 2002 году в серии «Новая библиотека поэта» под редакцией С.Красицкого вышла книга стихов Давида и Николая Бурлюков, куда вошли все стихотворения Николая, опубликованные в футуристических сборниках с 1910-го по 1915 год. Таких сборников немало: это «Студия импрессионистов», «Садок судей» и «Садок судей II», «Требник троих» и «Дохлая луна», «Молоко кобылиц» и «Рыкающий Парнас», «Затычка» и «Весеннее контрагентство муз». В вышедшем в 1914 году в Москве «Первом журнале русских футуристов», как я писал выше, опубликованы не только стихотворения Николая Бурлюка, но и его совместная с Давидом статья «Поэтические начала» - в разделе «Теория и полемика», а также «Открытое письмо гг. Луначарскому, Философову, Неведомскому», в котором он рьяно отстаивает позиции футуристов - в общем и «Бурлюков», чьё имя в тому моменту стало нарицательным - в частности.

Надеюсь, что найдённая в архиве семьи Фиала фотография сможет дополнить образ Николая Бурлюка, который мы сейчас восстанавливаем для русской культуры.

И напоследок хочу привести несколько стихотворений Николая Бурлюка – от ранних 1910-го до поздних 1916-го годов:

Осталось мне отнять у Бога,

Забытый ветром, пыльный глаз:

Сверкает ль млечная дорога

Иль небо облачный топаз, -

Равно скользит по бледным тучам

Увядший, тусклый, скучный ум.

И ранит лезвием колючим

Сухой бесстрашный ветра шум.

О ветер! похититель воли,

Дыханье тяжкое земли,

Глагол и вечности и боли

"Ничто" и "я", - ты мне внемли.

<1910>

 

Мне, верно, недолго осталось

Желать, не желать, ворожить

Ты, Хлебников, рифму «места лось»

Возми и потом «волчья сыть»

А я в утомлении сердца

Познаю иную качелю

Во мне вновь душа иноверца

Вкусившего вражеский хмель.

 

<1913>

 

В глубоких снах.

Меня прельстила

Прозрачным взглядом синих льдов

И маленький цветок носила

Под говор медленных годов,

Теперь же я и сух и пылен

В гербариях полночных лиц

Твою тропу ищу бессилен

На улицах пустых столиц.

 

<1914>

 

Пока не запаханы все долины,

Пока все тучи не проткнуты шпилями,

Я маленькими бурями и штилями

Ищу сбежавшую природу, —

И в сетке из волос

И в парусе лица

Я тонкий день вознес

До древнего крыльца.

 

<1914>

 

Разбит цемент и трещина бассейна

Открыла путь упорному стволу,

И где вода для жаждущих спасенья

Несла дорогу, там стрелу

Растит зеленое колено.

 

<1916>

 

*****

Немалый интерес представляют сохранившиеся в семье Фиала фотографии Владимира Бурлюка. Одна из них – с подписью «Администрация художественного училища». На другой Владимир сфотографирован в униформе шофёра и подробно описывает распорядок своего дня. Вероятнее всего, фотография сделана в Пензе в период его учёбы в Пензенском художественном училище (1911 – 1914 г.г.). Привожу текст полностью:

«Милая Яночка! Посылаю тебе за 2-х собак себя. Карточка шофёра с местом, теперь, логически рассуждая, ты должна мне прислать свою карточку, которую я жду. Прости, детка, что пишу открытки, но насколько я занят, ты увидишь из моего расписания праздничного дня. Сейчас я иду в школу и от 10-19 буду чертить. От 1-3 после обеда заниматься анатомией и ист(орией) иск(усства). От 4-6 перспект(ива), а вечером чистописание и общеобразовательные предметы. А о буднях нечего и говорить. Вчера получил посылку с массой вкусных вещей, так что у меня теперь тоже есть яблоки, печенье, хоть я и заехал далеко от Чернянки. Целую тебя очень крепко любящий брат Володя. Передай от меня дюжину поклонов (А.К.?) В виду некоторых соображений моих очень прошу карточки моей никому не показывать».

Из текста письма можно предположить, что Владимир во время учёбы подрабатывал шофёром.

Воспоминаний и свидетельств о жизни и творчестве Владимира мы можем найти довольно много. В первую очередь – разумеется, воспоминания старшего брата, Давида Бурлюка. Вот что пишет он в своём письме к Кэтрин Драйер от 7 августа 1943 года:

«Его также называли Вольдемар. Родился в 1887 году. Был необыкновен­но талантлив, особенно в рисунке и в живописи. Любил спорт, был велико­лепно сложен и профессионально занимался классической борьбой у таких знаменитых чемпионов, как Пытласинский и Заикин». Дальше Давид Давидович пишет о том, что в багаже Владимира всегда присутствовал реквизит, состоящий из больших и малых гантелей, которые создавали  проблемы во время многочисленных поездок по различным городам. Бурлюк пишет, что Вольдемар никогда сам не переносил гантели и тас­кать их приходилось Давиду, но ему доставляло удовольствие, когда маль­чишки и девушки восторгались его развитой мускулатурой. Эпизод с гантелями – действительно забавный и встречается в воспоминаниях самого Давида Бурлюка «Моё пребывание в Казанской художественной школе», записанных с его слов супругой Марией Никифоровной в 1930-м году (воспоминания также приведены в книге Н.Евдаева). Вспоминая об учёбе в Казани, Бурлюк не мог не вспомнить об Одессе – в обоих городах он учился дважды, но окончил именно Одесское художественное училище в 1911 году. Вот что говорит «отец русского футуризма»:

«Вторая зима в Казани (1901–1902). Предыдущую зиму, таковую вторую в моей жизни, посвящённой палитре и кистям, я провел в Одессе. Родитель мой, получив место на юге, в имении у Днепра – посоветовал мне так дале­ко не ехать, а перевестись в Одесское художественное училище. Я послу­шался.

Отправился в Одессу. Я жил тогда в Одессе “пыльной”... Поселился в доме номер 9 по Преображенской улице как раз наискосок от школы. Поз­же, через десять лет вернувшись в Одесское художественное училище, что­бы “получить диплом”, опять пришел в этот же старый дом, поднялся на тот же этаж в ту же квартиру: и поселился, чтобы вполне себя чувствовать уче­ником, в той же комнате: “под крышей”, с окнами-бойницами, где по потол­ку Воронцовский маяк проводил полосы своих огней. Пол в комнате был наискось, упавшая гантель, с которой гимнастировали, катилась с грохотом до наружной стены».

А если мы вспомним, что вместе с Давидом осенью того же 1910 года в Одесское художественное училище поступил и Владимир Бурлюк  - чтобы, по словам Давида, спастись от неизбежной «солдатчины», - всё сходится. Оба брата жили в комнате на верхнем этаже дома по улице Преображенской, 9, который стоит на том же месте и поныне. И катилась до наружной стены как раз гантель Владимира…

А вот как описывает первую встречу с Владимиром Бенедикт Лившиц:

«Садимся наконец в вагон. Вслед за нами в купе входит краснощёкий верзила в романовском полушубке и высоких охотничьих сапогах. За плечами у него мешок, туго чем-то набитый, в руке потёртый брезентовый чемодан.

Радостные восклицанья. Объятия.

Это Владимир Бурлюк.

Брат знакомит нас. Огромная лапища каменотеса с чёрным от запекшейся крови ногтём больно жмет мою руку. Это не гимназическое хвастовство, а избыток силы, непроизвольно изливающей себя.

Да и какая тут гимназия: ему лет двадцать пять - двадцать шесть.

Рыжая щетина на подбородке и над верхней, слишком толстой губой, длинный, мясистый с горбинкою нос и картавость придают Владимиру сходство с херсонским евреем-колонистом из породы широкоплечих мужланов, уже в те времена крепко сидевших на земле.

… Владимир едет на рождественские каникулы. Он учится в художественной школе не то в Симбирске, не то в Воронеже (Владимир учился в Художественном училище в Пензе – прим. автора). Там, в медвежьем углу, он накупил за бесценок старинных книг и везет их в Чернянку. Давиду не терпится, и Владимир выгружает из мешка том за томом: петровский воинский артикул, разрозненного Монтескье, Хемницера...

   - Молодец, Володичка, - одобряет Давид. - Старина-то, старина какая, - улыбается он в мою сторону. - Люблю пыль веков...

   Владимир польщен. Он слабо разбирается в своих приобретениях и, видимо, мало интересуется книгами: был бы доволен брат.

   - Ну, как в школе, Володичка? Не очень наседают на тебя?

   Я догадываюсь, о чем речь. И до провинции докатилось молва о левых выставках, в которых деятельное участие принимают Бурлюки. Владимир одною рукою пишет свои "клуазоны" и "витражи", а другой - школьные этюды».

Михаил Матюшин в своих воспоминаниях «Русские кубофутуристы» пишет о Владимире так: «Владимир Бурлюк, великан и силач, был сдержан и остроумен. Одарён он был так же исключительно, как и работоспособен. Как художник, он был гораздо сильнее своего старшего брата».

Матюшин не одинок в своём мнении о таланте Владимира – сам Давид Давидович в «Воспоминаниях отца русского футуризма» писал: «Володя стал делать прямо потрясающие вещи. Никогда не видав Гогена и Ван-Гога, он как-то сразу вошёл и стал полновластным мастером в новом искусстве». Речь идёт о 1906 годе – фактически дебюте Бурлюков на авансцене нового русского искусства.

И всё же истинным художником, художником по призванию был именно Давид – он прожил долгую жизнь, работая практически каждый день. И именно Давид «втянул» в искусство и братьев, и сестёр. В искусство и в совершенно невероятную по степени напряжённости выставочную деятельность. Чтобы понять, что я имею в виду, достаточно проследить хронологию выставок, в которых принял участие Владимир Бурлюк (во всех выставках Владимир участвовал вместе с Давидом и в некоторых ещё с сестрой Людмилой и даже с матерью, Людмилой Иосифовной Михневич; помимо этого, Давид Бурлюк участвовал в целом ряде выставок сам или с Людмилой).

Вот этот впечатляющий список:

Февраль-апрель 1906 года – VII выставка картин Общества харьковских художников; октябрь-ноябрь 1906 года - «XVII выставка картин Товарищества южнорусских художников» в Одессе; декабрь 1906-январь 1907 – выставка «Blanc et Noir» в Харькове, в Городском музее; август-сентябрь 1907 года – выставка в Херсоне, в Народной аудитории Общества содействия физическому воспитанию детей; декабрь 1907-февраль 1908 года – выставка «Стефанос» («Венок») в доме Строгановского училища в Москве; январь-март 1908 года – XV выставка картин Московского товарищества художников; апрель-май 1908 года – выставка «Современные течения в искусстве», организованная в Петербурге Н.И.Кульбиным; ноябрь 1908 года – выставка «Звено», Киев; март-апрель 1909 года – выставка «Венок-Стефанос» в Петербурге; сентябрь 1909 года – «Выставка картин импрессионистов группы «Венок» в Херсоне; декабрь 1909-январь 1910  годов – выставка «Импрессионисты» в Вильно;  декабрь 1909-январь 1910 годов – участие в первом «Салоне Издебского» (Одесса – Киев – Петербург – Рига); март-апрель 1910 года – выставка «Импрессионисты», Петербург; июнь-август 1910 года – выставка «Русский сецессион» картин общества «Союз молодёжи», Рига; июль-октябрь 1910 года – Областная южно-русская выставка в Екатеринославе (как выяснилось, не только Одесса считала себя югом России); декабрь 1910-январь 1911 годов – выставка «Бубновый валет», Москва; февраль-апрель 1911 года – второй «Салон Издебского» (Одесса – Херсон); апрель-май 1911 года – вторая выставка «Союз молодёжи» в Петербурге; сентябрь 1910 года – выставка «Новое общество художников», Мюнхен; декабрь 1911 года – выставка «Мир искусства», Москва; декабрь 1911-январь 1912 годов – выставка «Синий всадник», Мюнхен; январь 1912 года – выставка «Синий всадник». Кёльн; январь-февраль 1912 года – выставка «Бубновый валет», Москва; март-апрель 1912 года – выставка «Der Sturm», Берлин; апрель 1912 года – выставка «Современная живопись», Екатеринодар; декабрь 1912-январь 1913 года – 4-я выставка «Союза молодёжи», Петербург; февраль-март 1913 года – выставка «Бубновый валет», Москва (вместе с русскими художниками в ней принимали участие Пабло Пикассо, Поль Синьяк, Морис Вламинк, Андре Дерен, Анри Руссо, Жорж Брак – неплохая компания); ноябрь 1913-январь 1914 годов – выставка «Союза молодёжи», Петербург; март-апрель 1915 года – «Выставка живописи 1915 год» в Москве; апрель-май 1915 года – «Выставка картин левых течений» в Петрограде.

Работы Владимира зачастую были более новаторскими и провокационными, чем работы брата и сестры. Именно они чаще всего вызывали скандалы на выставках и бурную реакцию критиков – вплоть до негодования. Он смело экспериментировал, но эксперименты эти шли отнюдь не от неумения – Владимир чётко ощущал своё время, время слома старого искусства, время новаторства и постоянных изменений. В его таланте невозможно было усомниться. Достаточно привести  два свидетельства – два мнения людей, чей авторитет в искусстве невозможно отрицать. Это представители совершенно разных течений русского искусства начала прошлого века – Александр Бенуа и Василий Кандинский.

В своём отзыве о работах Владимира Бурлюка, представленных на выставке «Венок-Стефанос», которую Давид Бурлюк организовал в Петербурге весной 1909 года, Бенуа писал: «Как ни ясно в них желание во что бы то ни стало обратить на себя внимание, это всё же произведения талантливого и незаурядного человека».

Три картины Владимира стали репродукциями легендарного сборника «Синий всадник», изданного Кандинским в Мюнхене в 1910 году. Кандинский пригласил Давида и Владимира для участия в первой выставке «Синий всадник» в Мюнхене. В письме к Николаю Кульбину от 19 июля 1911 года Кандинский писал: «Я очень рад, что у Вас выставляют Бурлюки…», и затем, в письме от 12 декабря того же года, говоря о готовящейся выставке «Синего всадника»: «… ответственность за художников беру на себя, т.е. через меня будут приглашены только очень серьёзные». Бурлюки, конечно же, входили в это число. На второй выставке общества «Neue Kunstler Vereinigung-Munchen», предшествовавшего «Синему всаднику», Давид и Владимир Бурлюк участвовали вместе с Жоржем Браком, Пикассо, Андре Дереном, Жоржем Руо, Морисом Вламинком, Кесом ван Донгеном. Братья Бурлюки даже написали вступление к каталогу выставки. Когда 18 декабря 1911 года Василий Кандинский открыл «Первую выставку редакции «Синего всадника», на ней были представлены работы Анри Руссо, Робера Делоне, братьев Бурлюков, Августа Макке, Франца Марка, Габриэлле Мюнтер и, разумеется, самого Кандинского.

Выставочная деятельность шла рука об руку с учёбой. Уже летом 1903 года Владимир присоединяется к Давиду и учится в школе Ашбе в Мюнхене, откуда весной 1904-го братья переезжают в Париж. Начавшаяся русско-японская война меняет планы, и в июле 1904 года братья возвращаются домой. Затем – учёба в Пензенском художественном училище, куда Владимир поступает в 1905 году. В это же время в Пензе учились Владимир Татлин и Аристарх Лентулов. В 1906 году в Пензе Владимир Бурлюк и Аристарх Лентулов участвуют в местной художественной выставке и неоднократно посещают концерты в доме мецената Л.Н.Цеге, куда также приходят Василий Каменский и Владимир Татлин. Лентулов вспоминал: «Бурлюки – очень сентиментальные. Они меня очень любили. <…> Давид был в безумном восторге от моих кубофутуристических шествий. У него была вера в дело и любовь к футуризму. Он историк и большой знаток искусства, <…> обладал несусветной эрудицией».

В 1907 году вся большая семья Бурлюков переезжает из Харькова в Чернянку под Херсоном, и центр активности братьев Бурлюков перемещается на юг – Одесса, Николаев, Херсон. Кроме того, в этот период браться подолгу живут в Москве и Петербурге, приезжают в Киев, постоянно общаясь и вместе работая с художниками, чьи имена станут легендарными. Это Георгий Якулов, Михаил Ларионов, Николай Сапунов, Наталья Гончарова, Сергей Судейкин, Александра Экстер и многие, многие другие.

Интересное наблюдение – судя по всему, Владимир был не менее, а, возможно, даже более «дружеобилен», нежели Давид. Давид хорошо сходился с поэтами, Владимир – с художниками; но не без исключений. Так, с Василием Каменским сдружился именно Владимир – во время учёбы в Пензенском художественном училище. Именно Владимир познакомился и ввёл в круг семьи Владимира Баранова-Россине. В Пензе он сдружился с Аристархом Лентуловым – эта дружба ещё больше укрепилась в Петербурге, где Лентулов подружился и со старшим братом. Давид Бурлюк вспоминал: «Здесь подружились ещё больше с Аристархом Лентуловым, спайка, вместе не вылезали из кино». Ещё один друг – Михаил Ларионов. Вот что писал об этом Давид Бурлюк: «В мае-июне 1910 года в Чернянке и в городе Херсоне, где мы имели квартиру, гостил и работал М.Ф.Ларионов, друживший с братом Володей». А ещё раньше - скорее всего, тоже в Чернянке летом 1908 года Михаил Ларионов написал знаменитый портрет Владимира Бурлюка, – разумеется, с гантелями.

Осенью 1910 года вместе с Давидом Владимир Бурлюк поступает в Одесское художественном училище – он отучился один сезон 1910-11 годов. У каждого из братьев были свои причины для поступления в училище: Давид хотел получить диплом, дающий право преподавания в средних учебных заведениях, а Владимиру нужно было спасаться от неизбежной солдатчины. Вот что пишет в июле 1910 года Бурлюк в письме к М.В.Матюшину: «… Очень было бы хорошо, если бы Вы приехали в первых числах Августа, ибо Вове предстоит, кажется числа 25 Августа, уехать куда-нибудь в школу, спасаться от неминуемой сей год солдатчины, а может и числа 15-17 Августа. Пропал он бедняга – ему ведь рядовым». Таким местом и стала Одесса.

А уже осенью 1911-го Владимир вновь отправляется учиться в Пензу. Давид Бурлюк писал Николаю Кульбину 27 августа 1911 года: «Мы с Влад.Д. с 28 не будем в деревне – я в Москву а он в Пензу». Зимой того же года Бенедикт Лившиц как раз и встретил в поезде Владимира, возвращавшегося из Пензенского художественного училища.

Через четыре года Владимир Бурлюк кардинально поменяет род занятий – возможно, поняв, что избежать мобилизации в воюющей стране не удастся. Он поступает в военное училище и прекращает занятия живописью. В письме к Василию Каменскому от 18 сентября 1915 года Давид Бурлюк пишет: «Владимир Давидович 1 октября 1915 года оканчивает Московское Алексеевское Военное Училище. Что дальше – не знаю – он написал весной 1 большую хорошую картину». Эта работа Владимира демонстрировалась на 6-й выставке «Бубнового валета», прошедшей в ноябре-декабре 1916 года в Москве, в Художественном салоне Михайловой на Большой Дмитровке.

Фотография этого периода также сохранилась в семье Фиала. На ней Владимир в военной форме, сверху надпись: «Москва, Сретенка».

В 1916 году Владимир Бурлюк был призван в Русскую армию, где дослужился до лейтенанта. Служил в вой­сковом соединении под командованием французского генерала Гуро в Са­лониках (Греция), где погиб в 1917 году от пули противника. В своем послед­нем письме к Давиду он писал, что скоро их семейный музей в Михалёво (20 км от Москвы), куда семья Бурлюков перебралась в1914 году, пополнится мраморными антикварными экспонатами в количестве более сотни, которые ему вместе с солдатами удалось раскопать около Салоников. Владимир давно увлекался археологией – ещё в Чернянке он каждое лето вдохновенно предавался раскопкам, находя в древних курганах скифские луки, наконечники стрел и множество других бесценных свидетельств давних времён.

Владимир Фиала, сын младшей в семье Бурлюков сестры Марианны, вышедшей замуж за художника Вацлава Фиала и жившей в Праге, узнал об обстоятельствах гибели Владимира совершенно случайно. Фиала учился на кафедре архитектуры в Высшей школе декоративно-прикладного искусства (UMPRUM) в конце 30-х – начале 40-х, откуда его отправили на практику в Чешский Крумлов – делать чертежи подвалов какого-то старого здания. Рядом с ним работал человек, который говорил по-чешски с заметным русским акцентом. Владимир пригласил его в кафе и стал расспрашивать, откуда он, и сам рассказал о себе. Услышав фамилию Бурлюк, новый знакомый оживился и рассказал, что знал одного Бурлюка, воевал с ним в Греции в конце Первой мировой войны и что этот Бурлюк погиб в Салониках прямо на его глазах. Это был Владимир Бурлюк. Так семья Фиала, Марианна, а позже Давид и Людмила узнали об обстоятельствах гибели брата.

К сожалению, до нас дошло совсем мало работ Владимира Бурлюка – особенно учитывая объём всего им сделанного, а в работоспособности он, пожалуй, не уступал Давиду. Дошла графика, репродуцированная в поэтических сборниках – начиная с первого «Садка судей» и заканчивая вышедшим в 1915 году сборником «Стрелец». Владимир иллюстрировал книжку Василия Каменского «Танго с коровами. Железобетонные поэмы», трагедию Владимира Маяковского «Владимир Маяковский», в вышедших уже в 1919 и 1920 годах сборниках Алексея Кручёных «Замаул III» и «Цветистые торцы» также опубликованы рисунки Владимира. О многих его знаменитых и резонансных работах мы можем судить теперь только по карикатурам, также репродуцированным в тогдашней прессе – например, о портретах Владимира Издебского и Михаила Ларионова, представленных на 2-м «Салоне Издебского». Вообще Владимир Бурлюк – автор множества портретов современников. Это, в первую очередь, портреты братьев, а затем Велимира Хлебникова, Бенедикта Лившица, Василия Каменского, Владимира Маяковского и многих других друзей и соратников. Как правило, на выставках именно портреты работы Владимира Бурлюка вызывали наиболее активную реакцию. Тот же Бенедикт Лившиц долго не давал согласие на экспонирование собственного портрета. Выставленные на 2-м Салоне Издебского портреты самого Владимира Издебского, Аристарха Лентулова, Михаила Ларионова и собственно автопортрет Владимира Бурлюка также вызвали бурную реакцию критиков. Такая реакция только подогревала интерес публики к выставкам и работам Владимира – многие из них были проданы. К сожалению, дальнейшая судьба попавших в частные коллекции работ в большинстве случаев неизвестна, и это неудивительно – в 30-е годы владение такими картинами могло почти наверняка повлечь за собой приговор и ссылку в лагеря. Работы футуристов, кубистов и прочих «-истов» уничтожались даже в музеях – например, в Одесском художественном музее не сохранилось ни одной работы Давида Бурлюка, остались считанные работы Василия Кандинского – и только выполненные в реалистической манере. А ведь как хорошо всё начиналось! В 1918 году Коллегия по делам искусства при Наркомпросе составила смету на закупку произведений искусства – только на один год на закупку предполагалось выделить 2 миллиона рублей. В списке художников, утверждённом А.В.Луначарским, были и Давид, и Владимир Бурлюк – их работы предполагалось закупить для новых музеев молодого Советского государства. В 1920-м Соединённой комиссей по приобретению произведений современных художников было решено закупить один натюрморт Владимира Бурлюка; затем с выставки в Доме искусств была куплена его картина «Облачко».

Сегодня работы Владимира Бурлюка хранятся в Таганрогском художественном музее, Государственном русском музее в Санкт-Петербурге, музее Тиссена-Борнемиса в Мадриде; в МоМА хранятся все поэтические сборники «будетлян» с его рисунками.

 

 

*****

 

В третьем номере сборника «Союз молодёжи», вышедшем в марте 1913 года в Санкт-Петербурге, опубликована статья Николая Бурлюка, написанная им совместно с Двидом Бурлюком, которая называется «Владимир Давидович Бурлюк». Вот что младший брат пишет о среднем:

«Говоря о новейшей живописи нам придётся говорить об отдельных художниках. Это понятно: труд личности создаёт настоящее. Если в прошлом имя художника нарицательно, то в современности оно живо и действенно. Радостно быть современником силы не имени, но личности. Новое искусство со своей созерцательностью, со своей проповедью материализации идеи учит нас любить не только картины художника, ни о его самого, ибо только воплощение исходит от творца».

Прав был Бенедикт Лившиц – воистину «зоологическое ощущение семьи». Бурлюки действительно штурмовали вершины искусства все вместе, поддерживая и усиливая друг друга. Каждому бы такую семью.

 

 

Евгений Деменок