– Эйно, – обращаюсь я к малышу, похожему на лукавого трубочиста. – Я нигде не встречаю твоей сестры Ельки. Она, верно, избегает меня. Из-за этого я становлюсь сердитым и скоро буду похож на злого тролля. – Эйно улыбается беззубым ртом и виновато молчит. Только в этом году он пойдет в школу и начнет изучать русский язык. Карапуз, однако, понимает о чем идет речь – уж слишком проказлива и медлительна его улыбка. – Если ты её увидишь, – продолжаю я, – скажи, что она найдет меня на озерах. А вечером я приду к вам пить молоко. – Я обвожу взглядом небосвод по следу радуги. Эйно продевает правую ногу сквозь раму взрослого велосипеда – для этого ему пришлось порядком изогнуться – и, стоя на педалях, катит себе дальше.

 

Я иду мокрым лугом к озерам – сияющим эмалям, оброненным щедрой лазурью.

 

По дороге мне встречаются двое туристов: они рассматривают островерхую лютеранскую кирху, завершающую холм. – Как вы думаете, – обращается ко мне пожилой мужчина… У него жирный, хорошо поставленный баритон, резонирующий в нос. – … Трансепты… искажения левого нефа…

 

Прозрачная голубизна неба прострочена золотым нимбовидным контуром, церковь пронизана легкой дымкой солнечной неги и, кажется, сама испускает тысячи вздрагивающих лучей, словно драгоценный топаз в колышущемся ожерелье лесистых холмов.  Некоторое время все молчат, затем мужчина спрашивает.

 

– Это Вы живете в гостинице, и это Ваши штаны висят на стуле? –

 

–  Да, - говорю я. – У Вас хороший нюх. А это Вы ночуете в машине, хотя и расстилаете койку? – И тут я будто бы впервые замечаю его молоденькую спутницу.

 

– Мы скоро уезжаем, – поспешно заворачивается он. – Больше здесь нечего фотографировать. –

 

Здесь и далее – работы Александра Павлова

"Таллин, ратушная площадь", 1967

        

Я побродил немного вокруг озер, по случаю купил мороженого и присел в тени бревенчатого дома. Едва я развернул переливающуюся сиянием мира фольгу, как возле меня с вымогательским кудахтаньем засновал большой трехмастный петух, и всякими своими воровскими наскоками, замирая в выжидательных па, устыдил меня, вытребовав свою долю снеговой вкуснятины, и склевал её бездарно, взахлеб, чуть не подавился, дурак. Затем возопил голосом совести, созывая простодушных хохлаток, которые, прибежав, недоуменно теснились возле пропажного места, шаркали лапками рьяно и уморительно, и сердились, и брюзжали своим квочим бормотанием. Властелин сераля суетился, досадливо всплескивал крыльями – ну, вот только что была рядом эта амброзия – божился и чертыхался, сообщнически мне подмигивая, и даже как будто посмеивался над простодушными глупышками, потом собрал их всех вкупе, незаметно моргнул в мою сторону и посеял интригу, – нашептал им всяких врак, а они, столпясь, поочередно подозрительно вскидывали взгляд на меня. Каков прохвост! Сам же став в сторонке, нахохлившись, враждебно и встревожено поблескивал тусклым оком, пускал зигзаг молнии в моем направлении, в позе оскорбленного испанского гранда, положив крыло на эфес шпаги. Когда же эти дурынды, ропща, покинули место брани, этот конквистадор приблизился ко мне, заискивающе пробормотал извинения, свешивая то налево, то направо измятый лиловый бородавчатый гребень. Я погрозил ему пальцем, он сложил крылья и, осанисто кивая на ходу, удалился.

 

Старая эстонка с кирпичного цвета лицом, закутанная драной шалью, подала мне воды. Разглаживаясь, морщины нежными пробелами арабесок опутывали уголки глаз и подвижный лоб.

 

Я забрался на макушку золотого стога, в дреме почувствовал закругляющуюся к северу сферу небес, весь пронизался отдаленным светом и стал бесплотным в перистой синеве…

Прохладной скатертью накрыли стерню, устроили пикник и сели, привалившись на бедро. Влюбленный гвардеец пел нежно и явственно:

 

Летучий стан, власы златые,

Небрежны кольца по плечам.

И очи бледно – голубые,

Подобно финским небесам.

 

И красивая женщина с серыми глазами грустно и кротко улыбалась ему, складывала гнутым сердечком губы, отчего на щеках обозначались продолговатые впадинки. Но это, напротив, удивительно шло ей: и эта иронически скорбная игра губ, и колеблемая ветром прядь, манерные кисти, букетик за корсажем…

 

"Залив Пильгуранна". Эстония, 1967

 

Прикосновение теплого ветерка с запахом медвяных трав и прелой соломы разбудило меня. В жемчужной пыли выспело эхо надсадного мычания, пятнистые коровы отбивались от стада. Среди снующих пастушек не видно маленькой Хлои.

Я направляюсь к крошечной латифундии у самого леса. Ведь я недаром обещал владельцу, старому Карло, и сегодня его мальцу Эйно, что приду пить парное молоко. Аллея, окрашенная солнцем, с частоколом гаснущих теней, лиловеющее дыхание черепичных кровель, замирающий отблеск заката на стенах предвещают жизнь, напоенную молитвенной вечерней благостью. Из окна, улыбаясь, смотрит девушка. Она отвернулась и что-то сказала вглубь комнаты. Из темноты появилась чуть постарше причесывающаяся женщина, и обе они, лукаво и гортанно посмеиваясь, бороздили по мне взглядами. Два сумеречных тающих силуэта, окутанные золотистой каемкой приглушенного света скрытого у трюмо канделябра.

 

В домах зажигают свет. Слышатся возгласы жителей, ржание лошадей, сопение скотины. В прозрачную тональность деревенского вечера вторгаются звуки музыки, и эти наложения создают пряную какофонию, щемящую душу. Кто-то играет на флейте, и кажется, что флейтист слепой, он дал ослепить себя, чтобы его чистому воображению не мешали зримые образы мира. Где-то сипло пробили часы, робкие пальцы наигрывают баркаролу, сбиваются, затем повторяют аккомпанемент медленным арпеджио, отчего явственнее слышится минор, и эта бархатная пастораль витает над деревней, когда я появляюсь у просторного дома с выбеленным цоколем среди лабиринтов аккуратно уложенных поленец.

 

"Рига", 2014 

 

Из черноты открытых дверей на меня наползает невероятно пьяный человек в застиранной гимнастерке. Губы его кривятся в ухмылке, он шатко загораживает вход, бормоча по-эстонски. Движенья его угрожающи, он хочет взять топор из колоды... Постепенно образ мыслей его меняется, и он, осклабившись, освобождает путь.

 

Переступая порог, я решаю, что в горнице царит беспорядок и огорчение. Ничуть не бывало. Старый Карло сидит один за накрытым столом, из соседней комнаты доносятся мирные мужской и женский голоса.

 

Мы приветствуем друг друга.

 

Дядя Карло ведет со мной беседу и называет меня, между прочим, «уважаемый». Чувствуется бывший учитель. Он собрался уходить, на голове у него черная шляпа с измятой тульей и опущенными полями, а черный семинаристского вида сюртук, застегнут до кадыка. Он обут в глянцевитые ботинки со шнурками в узлах. – Ваше молоко готово, – учтиво изъясняется он. – Но поужинайте с нами прежде, чем вы уйдете. – Я церемонничаю. – Что за человека я встретил во дворе? – Старик чуть скрежещет вставными челюстями и шепелявит: - Не стоит говорить об этом. Один себе пьяница…мой второй сын. – По-русски он говорит правильно, как все люди его поколения, но, видимо, в уме переводит с эстонского, поэтому у меня ощущение некоторой недоговоренности, искусственности краткого разговорника. Глаза у него блеклые с крапинками цвета травленой татуировки в зрачках, взгляд рассеянный и тусклый.

 

Я украдкой оглядываюсь. Слишком позднее время для отсутствия шестнадцатилетней девушки строгих правил! Я узнаю место у зеркала, где вчера стояла маленькая Эли с торчащими соломенными волосами, очень загорелая и юная. Она упоенно рассматривала себя в пристенное зеркальце, сцепив кисти рук на затылке, раскинув крылышками эльфа локотки со штриховкой выгоревших волосков. Завидя меня, она со вскриком обернулась, сжав виски, белея впадинками подмышек, и застыла словно нубийская кариатида со струйками золотого песка, глазея на меня пупком на загоревшем обруче между матросской и белой юбчонкой. Коротким взмахом она упорхнула, но из комнаты я видел, как она, искоса поглядывая в окно, резвиться с дворовой живностью. Я выглянул, и плутовка тотчас же юркнула в сарай. Утром я встретил Ельки в магазине, и, посторожив, приблизился. Её фигурка блеснула на солнце, как сорвавшаяся рыбка. Я бросился стремглав к единственному выходу, чтобы настигнуть беглянку. Где там! Ну хорошо так потешаться над человеком, которому уже скоро двадцать восемь?

 

"Тарту (Из окна университетского общежития в ожидании поселения)" ,1967

 

Сегодня, когда я возвращался из Пюхе Ярве, мне показалось, что на заднем сиденьи мелькнула её золотистая головка. Девушка оборачивалась и закрывала личико руками.

 

Побродив немного среди густых влажных папоротников, продираясь через сырые комли лежащих ниц деревьев, вывороченных этим ужасным ураганом, я остановился на небольшом мостике для уженья рыбы. Он слегка прогибался. Начал накрапывать дождь, зеленоватый мох на деревьях увлажнился серебряными гроздьями. Серый лес сливался с отражением неба в туманной ртути озера. В глубине дровосеки обтесывали буреломные чащи...

 

Дядя Карло наливает мне водки. Я отказываюсь. От неё у меня наутро насморк, и я рано встаю. Молоко другое дело. Голоса за матерчатым пологом становятся громче. В косую я щель вижу, что женщина лежит на кровати, а рядом на стуле сидит мужчина и издает эти визгливые звуки.

 

Дядя Карло продолжает говорить, но голос его изменился оттого, что он уже не избегает моего взгляда, и где-то в глубине оживших зрачков я улавливаю сочувствие. Я отвык от приличного общества и веду себя бестактно.

 

Из другой комнаты выходят те двое. Жена дяди Карло оказывается дородной эстонкой в нижней холщовой юбке, на дугообразных крепких босых ногах. Ого, она женщина ещё в соку, у неё румяные щеки и жаркое тело. Мать Ельки становится напротив меня и, умильно склонив голову, начинает быстро и жалостливо лепетать. На глазах у неё появляются слезы. Она называет меня Альбертом. Мужчина в это время наливает себе водки. Он маленького роста крепыш. Серого сукна брюки переделал на шаровары, втянув в манжеты резинки. На макушке – расшитая тюбетейка.

 

"Отепя", 1967

 

Женщина гладит меня по волосам и щекам. Я не знаю как к этому отнестись. Она выходит и приносит нерезкую увеличенную фотографию юноши в военной форме. – Альперт, – указывает она. Дядя Карло объясняет, что милый молодой человек на снимке – её сын от первого брака. Матери кажется, что я похож на него. А плачет она оттого, что новобранец Альберт недавно погиб. Как написал командир дивизии – геройски. Когда отказали тормоза в многотонном КРАЗ-е, и эта смертоносная торпеда понеслась в колонну пехотинцев, юноша свернул в крутой овраг и разбился. Женщина приносит рис, вареники и садится напротив, заглядывая мне в глаза. Мужчина подносит мне стопку водки. – Эйно, наверное, уже спит, – высказываю я предположение. – Вероятно, – отвечают мне, – сегодня он ночует у тетки. – Что–то я не вижу Ельки, а уже такой поздний час, – беспокоюсь я. Оказывается, Ельки сегодня уехала в Кохле, в санаторий. Её удалось пристроить помощницей повара. Пусть подучится хорошему делу и приработает копейку. – А, – тяну я и выпиваю водку. Потом киваю головой, соглашаясь, что дети должны приучаться к труду. Зачем только я размышлял над тем, что она оборачивалась в окошко автобуса, завидев меня на дороге. Так, ничего не значащий жест. Не стоило об этом упоминать.

 

– Оставайтесь у нас ночевать, – предлагает дядя Карло. Жене его нравится эта мысль. Мне представляют свежие холщовые  простыни и широкую кровать. Я убеждаю этих добрых людей, что мне обеспечен ночлег в гостинице неподалеку. – И потом, – добавляю я неожиданно для себя, – завтра утром я уезжаю в Пярну. – Тогда не о чем говорить, – решают все. Ему завтра предстоит переезд, а это непростое дело. Он должен выспаться в своей постели. Женщина осторожно прикасается к моей щеке. Я целую у неё руку. Крепыш смеётся и вертит головой, по всему видно, что он весельчак.  

 

Потом дядя Карло подает бутылку превосходной рябиновки, а также некоторые наливки. Чтобы устроить танцы, он заводит радиолу. Проигрывает на ней эстонские песни и даже прихлопывает в ладоши при этом. Я пытаюсь подпевать. Больше всего эта затея нравится малышу. Он вдосталь накричался и повертелся и даже снял пиджак, так сильно вспотел.

 

Мы прощаемся. Малютка тоже уходит. Он не пускает старого эстонца нас провожать, фамильярничает, стягивает с него шляпу, расстёгивает сюртук и таскает по комнате. Я рассматриваю семейные фотографии на стене. Эти сельские фотографы хорошо зарабатывают, я слыхал. Кончается тем, что балагура выталкивают из комнаты. Он немного рассержен. Дядя Карло церемонно кланяется, и мы уходим. Малыш кричит с улицы, женский голос из окна ему отвечает.

 

Я замечаю, что он прилично набрался. Все время дергает меня за рукав, икает и распространяет скотский запах. Держит сигарету фигой, выпускает в лицо горлом табачный дым. Между прочим, он сообщает, что недавно освободился из тюрьмы. Намекает, что пострадал за убеждения. Его авторитет после саморазоблачения вырос. – Пять лет как день пролетели. – Вдруг притягивает меня к себе и кусает за ухо. Совсем расшалился. В самом деле, что за нелепость – идут двое мужчин ночью посреди сельской мостовой, и внезапно один другого кусает за ухо. – Вы делаете мне больно, – только и говорю. – Ясно, у него не было возможности научиться хорошим манерам.

 

"Рига", 1967

 

– Зачем Вы сюда ходите? – решаюсь я спросить.

 

Бывший зэк глумливо подмаргивает, и ржет, и трубит задом. Я говорю ему очень вежливо. – Фофан, дебил, кнур, перипатетик, дегенерат! – И при этом улыбаюсь. Он смотрит на меня  и нерешительно смеётся. Некоторое время мы идем и смеёмся.

 

– Вы с Ельки знакомы? – Конечно, он знаком с ней и понимает мою заинтересованность. Но девчонка совсем юная. Правда, она могла бы ждать меня. Здесь этот тертый уголовничек осведомляется, женат ли я.

 

– Нет, – твердо сообщаю я.

 

Здесь малыш принимается так хохотать, как будто не слышал в жизни шутки повеселей. Я сразу заметил, что он большой зубоскал.

 

– Вот видишь, – клокочет он, – причем же здесь Ельки? –

 

Провожатый считает делом чести довести меня до гостиницы. Дверь заперта. Он вызывает консьержку и ругает её по - эстонски. Та огрызается и смотрит на меня осуждающе.

 

В комнате храпит турист. Сегодня путешественник ночует как порядочный человек. Осмотр святых мест укрощает его. Беднягу мучают изжога и ветры.

 

Я выкуриваю сигарету перед сном. Никто не мешает мне ни стуком, ни звуком до последней затяжки. Хорошая тихая гостиница. Я открываю окно. Видны синие леса, проглаженные холодной  луной. – При чем тут Ельки? – думаю я. – Ах, да. Она могла бы ждать меня. Так сказал этот тип. – Странные все-таки понятия у простолюдинов.

 

Киев

Июль 1971