Он, в самом деле, мистификатор. Хотя говорит, что все реально. И действительно, если тайну разложить по составу, она исчезнет. Останутся отдельные офортные отражения — знаки, символы, предметы... Бесконечно умноженные, наслоенные, переплетенные, введенные в контекст, который сами же и создают своей множественностью, они превращаются в метафору, возникают поэмой банального, представляют новый мифологический смысл, потому что в реальности этот смысл давно потеряли.

Донбасская роза. 2008-2010

Павел Маков — современный художник, хотя работает в одном из традиционнейших жанров – графике. Справедливо констатируя, что офорт отходит в прошлое, художник дает ему новую жизнь, виртуозно воплощая свое видение, экспериментируя с технологиями печати, эксплуатируя формы до тех пор, пока отражение не начинает напоминать полустертую от времени фреску. Воистину: не «что», а «как». Камерность и аристократическая изысканность, декаданс, дыхание прошлого, фантасмагория прозаичного давно стали признаками его авторского стиля. Хотя для самого художника произведение искусства — это документ, заметки из жизни. Поэтому и бумага. Изображение — полуфабрикат, а магия создания появляется там, где другие просто печатают. Все с ног на голову. А в голове — прозрачная ясность: «Искусство не превзойдет реальности по силе влияния, и не надо с ней соревноваться. Ты всего лишь ищешь ответ на внутренние вопросы».

 

— Я никогда себя не позиционировал как график. На Западе даже термина такого нет. То, что ближе всего к нашему «графика» — это их works on paper.

В 90-х я получил ряд наград за работы, выполненные в графических техниках, но быстро понял, что мир принтмейкинга весьма ограничен. Мне это было неинтересно. Я, в самом деле, использую бумагу и графические технологии как основные медиа, но для воплощения замысла могу создать и живопись, и скульптуру. Я действительно делаю доски, но они  напрочь уничтожаются в процессе создания работы, когда с одного изображения делается до тысячи отражений. И качество меня часто вообще не беспокоит. Иногда идут в ход доски, которым по 10-15 лет. В «Донрозе», скажем, сделано около 8 тыс. отражений из свыше 50тыс. досок. В 90-х меня убеждали перейти на живопись, так как за нее платят деньги. Но я остался со своей «камерной» бумагой. Я и до сих пор считаю, что это «искусство для одного человека».

 

— Мистификация — это то, что наиболее точно отображает смысл того, что Вы делаете.

— Начнем с того, что переведение реальности из трехмерной в двумерную — это уже мистификация. С другой стороны, любая мистификация уже существует в жизни, ты просто можешь сместить акцент и вывести ее на первый план, как это было в моей «Мишени» в 90-х. Это и есть главная задача — увидеть важное в повседневном и перенести его в форме метафоры в выставочное пространство, таким образом, по-новому артикулируя проблему.

Когда я делаю «Сады и парки», то на самом деле хочу создать для себя самого определенную карту какого-то идеального сада, где я хотел бы оказаться. С другой стороны, это сугубо человеческая реакция на социальную ситуацию в стране. В конце концов, реальные сады и парки также всегда были социальным месседжем. Скажем, Версаль — это политический манифест Людовика XIV. Он посадил сад и создал Францию такой, которой мы знаем ее сегодня. Петергоф — всего лишь попытка Петра І создать собственный Версаль на Балтике и задекларировать этим пафос власти.

Что такое фонтан, как не проявление политической силы? Вода летит вверх вместо того, чтобы падать вниз. Отсюда и «Фонтан истощения» — он стекает книзу, как сила, которую мы потеряли.

То же самое в «Донрозе». Что такое лабиринт? Это наш украинский менталитет — с большим количеством входов, но без единого реального выхода. В «Донрозе» также все реально. За основу взята часть настоящего плана улиц Донецка. Роза — символ Донецка, который в советские времена называли «городом миллиона роз». Красное и черное — знаковые цвета для Донецка. Наземный красный розовый рай и подземный черный угольный ад... Красный, как цвет крови, оставленной в шахтах для того, чтобы эти розы могли цвести. А еще там фигурируют будто бы названия сортов роз, и лишь врачи, которые еще помнят латынь, поймут, что речь идет совсем не о розах...

— Урбанистическая культура — одна из немногих сквозных тем. Почему?

— Я  ребенок большого города, родился в Санкт-Петербурге, откуда выехал в пятилетнем возрасте, потом были Ровно, Киев, Симферополь, Харьков. Моя жизненная философия на всю жизнь. Присущий мне номадизм, который ощущается довольно сильно в «Садах», появился в очень раннем возрасте. Дом моей бабушки в Питере, где я жил в детстве, отобрали, ее переселили в однокомнатную квартиру в новостройке. На месте дома выстроили микрорайон, и со временем я даже не смог отыскать места, где он стоял, — настолько разительно там все изменилось. Тот дом остался лишь в памяти...

А в Харькове мне комфортно. Там всегда существовал здоровый космополитизм, когда важно не то, на каком языке ты разговариваешь, а то, что ты делаешь. Такой кочевой образ жизни сформировал и отношение к так называемым поискам стабильности. Как по мне, она существует именно до тех пор, пока ты в движении. Пока гребешь, до тех пор жизни длится. А как только подумаешь, что уже можешь почить на лаврах, сразу подкрадывается нестабильность. Все, что я делаю, рано или поздно станет космической пылью, но я абсолютно уверен, что эта пыль кому-то нужна. И прежде всего, конечно, себе самому, так как каждая работа — это попытка найти ответ на сокровенные внутренние вопросы или излечить внутренние раны.

− Какие у Вас отношения с галереями?

− Со многими из них я нормально сотрудничаю. Но у меня есть к ним всем одно большое пожелание: хотелось бы, чтобы наши галереи любили то, что они выставляют, а не то, что продается. Моя генерация художников прошла становление тогда, когда еще никаких галерей не существовало даже в проекте. Зато существовали наши коллекционеры. И это очень важный момент для понимания ситуации на украинском арт-рынке. Круг моих коллекционеров давнее и стабильное, а отношения с ними выходят далеко за границы коммерческих или сугубо деловых. И это естественно, так как они покупали мои работы не из-за фамилии, которая тогда вообще ничего не значила.

− Сейчас значит?

−Нет, я в этом не уверен. Могу в который раз повторить: нельзя быть известным художником из неизвестной страны. Украины на карте мира нет как культурной страны. И отдельные художники не могут создать ее реноме за границей, так как это дело государства.

— А как относительно того, что современный художник — человек мира, и его происхождение вообще не имеет значения?

− Известнейших английских художников называют YBA, Young British Artists. Они уже далеко не young, но точно British. И это не просто языковой штамп, так как эти художники, в самом деле, принадлежат к большому пласту английской культуры и очень отличаются от художников той самой генерации, например, из Франции или из Германии. В начале 90-х я часто бывал в Англии, преподавал там, читал мастер-класс в Royal College of Art и наблюдал YBA в период их расцвета. Помню, как мне понравились фотографии и видео-инсталляции Сем Тейлор-Вуд, когда я впервые увидел их в Музее современного искусства «Луизиана» в Копенгагене. В то время это был шок.

− Т.е. вопрос идентичности в современном искусстве, по Вашему мнению, актуален?

— Еще и как! Думаете, известный художник из Барселоны назовет себя испанским художником? Нет, он художник из Каталонии, хотя совсем не против, чтобы его знал весь мир. Глобальное искусство похоже на большой кирпичный дом, в котором каждый кирпичик существует сам по себе, но вытянешь один — и дом станет более непрочным. Я живу в Украине, осмысливаю украинскую действительность, поэтому я автоматически становлюсь художником из Украины.

Когда русские галереи приглашали меня представлять Россию на международных форумах, имея в виду мое русское происхождение, я отвечал, что они обижают государство, гражданином которого я являюсь. С другой стороны, я против того, чтобы современное искусство строилось на фольклоре. В каждом из нас он, конечно, есть, но проблемы возникают тогда, когда фольклор становится краеугольным камнем.

— Ваши работы как-то не по-современному гуманистические. А как же провокация, эпатаж?

— Как говорил мне мой учитель, ни одно искусство не превзойдет реальности и не произведет на психику более сильного впечатления, чем пирамида детских горшков в Маутхаузене. Вдобавок,  чем провокация откровеннее, тем менее она интересна. У искусства есть зона, где оно работает. Это я хорошо понял в случае с Митасовым (Олег Митасов — городская легенда Харькова, душевнобольной, который в 90-х расписал словами и текстами каждый сантиметр своего помещения. — Ред.). То, что я увидел в его жилье, поразило меня так, как не поражала ни одна художественная провокация! Умственно неполноценный, он жил с такой же неполноценной матерью в 7-комнатной квартире, в которой все плоскости были заполнены его надписями. Где бы я не рассказывал об этом человеке и его истории, я всегда подчеркивал, что это не художественный акт, не творчество душевнобольного, это документ, реальная жизнь. Я просто переношу его в другой контекст, где им будут интересоваться не только врачи. Визуально это намного сильнее и страшнее, чем любая провокация моих коллег. Но за это человек заплатил своей жизнью. Кто из художников готов заплатить такую цену за то, что он делает?

- Кстати, о цене... Как определить, сколько должно стоить произведение искусства?

— Если я выполнял работу год, то сколько это стоит? Столько, чтобы я смог купить себе еще год свободного времени и иметь возможность сделать следующую работу? Иногда очень досадно читать рейтинги в газетах, по которым я будто бы вхожу в десятку наиболее дорогих художников Украины. Все эти рейтинги — проявления гламурного мира, который ни к искусству, ни ко мне не имеет никакого отношения. Как сказал один мой друг, «наиболее дорогой совсем не означает богатейший». Мне на жизнь грех жаловаться, но, с другой стороны, создание вокруг художника ореола небожителя очень ему вредит.

− И все-таки искусство требует свободы и уединения. Быт не отвлекает?

— Искусство — это продолжение жизни, такое же, как мытье посуды, жизнь в браке с женщиной и воспитание детей. Ты не можешь абстрагироваться от близких тебе людей и заниматься лишь творчеством. Во вдохновении у меня никогда нет недостатка. Недоставать  может только денег и времени. Настоящая проблема — из десяти красивых идей безошибочно выбрать одну, которую следует воплощать. Так как времени на сдачу девяти нет.