NB! Текст публикуется с учетом авторской орфографии и пунктуации

 

Время позволяет нам распознать события, и то, что в 1968-м казалось обыденным, в 1994-м предстаёт как выдающееся и провозвестническое.

 

В 1968 году я познакомился с кинорежиссёром Владимиром Довганём. Он взялся организовать мою выставку в Союзе Кинематографистов, тогда ещё – на площади Калинина в Киеве.

 

Здесь и далее – иллюстрации Александра Павлова из Национального музея изобразительного искусства Украины (ныне – Национальный художественный музей)

 

В ту пору у моего знакомца по вечерней музыкальной школе Сергея Вакуленко происходили вечерние чайные церемонии по ул. Чкалова, 41, где собирались поэты, композиторы, художники. Таковые, каковыми  тогда себя полагали. Идея единоличной выставки развилась в устройство вечеров музыки и поэзии. Устроители словно предвидели, что из скромного представления тогдашнего андеграунда возникнут перформансы и фестивали.

 

Появилась самодеятельная афиша с первым отрядом поэтов:

 

Лариса Наумова

 

Жорж Гарумпи

 

Сергей Вакуленко

 

По режиссуре  во время читки стихов на стенах должны были работать живописные произведения. Одну стену предложили Анатолию Лимареву. Он поменял свою кандидатуру на Лию Доценко. Художница представила коллажи с прикреплёнными к холсту смятыми, подкрашенными в лиловый и зелёный цвета массами ветоши, а также однотипные, в хроматическом желтом, архитектурные композиции. К четвергу, к вечеру поэзии, картины развешены не были. Лимарев даже водил нас с Довганём к себе на квартиру по улице Блюхера, дабы убедиться, что Лия умеет делать живопись в академической традиции. Небольшой зальчик Союза был переполнен: в крышке рояля отражались цветы, попадались женщины в вечерних платьях.

 

 

Лариса Наумова (Варгафтик) читала стихи. Это была поэзия стилистически выверенная и напоенная истинным чувством и мукой. Слишком хрупок мир, – кристальная сфера ее стихов, – чтобы материализоваться, реализоваться в окружающем нас мире.

 

Затем выступил Черный Каспар – Жорж Гарумпи (Жорж Фенерли), оставивший профессию химика ради поэзии, жизни вольного философа. Поэт глубокого ясного ума, он выдавал такое словесное варево, что Бурлюки, Кручёных и Хлебников аплодировали бы этому прозелиту кубофутуристических традиций. Он легко ронял из-под закрученных усов странные сочетания в ритмах весьма своеобразных. И все это смотрелось элегантным, как будто стоял он с жизнью под венцом, беспечный в своей жертве избранник. Удовольствие было внимать неожиданности бутад, непредсказуемости фраз и блеску завершенных лабильных артикуляций.

 

Со временем он оставил поэзию и занялся созданием нового вероучения, написал книгу в четыреста страниц «Лучи Кротонуса» для будущих поколений, для которой не нашлось издателя в двадцатом веке. Сейчас он инвалид второй группы, живет подаянием державы и медленно умирает от голода и болезней; яростный бунтарь, мучимый бесами, наущенья тьмы и смерти потворщик. (Георгий Фенерли скончался в 1995 году – Авт.).

 

 

Сергей Вакуленко стихи читал нараспев, детонируя, как при пропевке диктанта по сольфеджио. Он мерно покачивал зрачками за  увеличительными стёклами очков, близко поднося текст к глазам. Он начал: «Велений шёпот непреложно внятен…..», и чудная завороженность овладела слушателями. Видения, пожары, катастрофы сплавились в грандиозность и нежность мира. Исчезла безнадёжность, безвыходность как гнетущая непреложность жизни. Свет благодати исходил от человека, только что общавшегося с небожителями. Никакой зауми: простота аристократизма, безупречная музыкальность. Живёт он сейчас в Петербурге, известия о нём скудны, издания его стихов я не встречал. Приезжал в Киев на похороны родителей, брата, Ан. Лимарева. Тут уж не до расспросов было. Выступает с лекциями по богословию, стихов, вероятно, не пишет. Ну, что ж. Ведь доподлинно известно, что князья духа не пробавляются искусством. (Сергей Вакуленко скончался в году 97-м. Мы с сыном были едва ли не последними, кто видался с ним в Питере, жили у него на квартире – Авт.).

 

Во второй вечер звучала в магнитофонных записях музыка «Киевской четвёрки»:

 

Виталий Годзяцкий

 

Владимир Загорцев

 

Валентин Сильвестров

 

Леонид Грабовский

 

Годзяцкий показывал вдохновенное прочтение веков в «Софии Киевской», Сильвестров – музыку к «Киевским фрескам», выкадровки из новых опусов и симфоний, Грабовский – сонаты и оратории. И рипели пилы; музыка Шопена накладывалась на вздохи затихающего к ночи хутора; вплетался шум водопада из гвоздей в кожаном чемодане. Как это было всё уместно и жизнеспособно – не еретический эпатаж, а сновидческие изумительные музыкальные мгновения, протяжённости, длительности, интервалы, за которыми открывались, реяли новые миры и радости. Образовалась благородная эзотерическая система, легализирующая любые созвучия; прекрасное общежитие капризных единственностей. «Словом, эти ребята хорошо снюхались с фигурами, свойствами и магией музыки»,  – сказал бы проф. Кречмар, учитель Адриана Леверкюна. Публика присутствовала количеством, годным разве что для чаепития (ритуал этот по окончании состоялся, по традиции, на квартире Вакуленко и затянулся до поздней ночи).

 

Судьба Грабовского незавидна, Загорцева – трагична (я слышал стороною). С Годзяцким мы свиделись случайно на джазовом фестивале в Украинском Доме. Само действо помпезно и любо, но не достигает высот музыкальной интерпретации 1968 года, нельзя сравнить эти два времени  – поэтов и экстрасенсов. Виталий замкнут, резок, скорбно-меланхоличен. Его вклад в развитие музыки определит время. Сильвестрова вблизи я видел в последний раз у себя на квартире на Репина (Бог знает когда) при просмотре моих картин. Здесь же присутствовал И. Ю. Каракис (архитектор), и они живо обсуждали эту домашнюю экспозицию. Стороной я слышал, что Валентин Васильевич будто нынче стал известным нотописцем – парит под облаками, принимает акциденции от официоза.

 

 

На следующий день я развесил свои картины. Работы обрели новую жизнь и взывали к ответственности. Воскресенье я провел в радостном влечении и, выждав чуток, отправился на собственную выставку. Теперь поволноваться предстояло мне. При выходе меня остановил телефонный звонок. Иван Петрович Кавалеридзе: «Александр Фёдорович! Только что я видел ваши работы». Я не удержался от восклицания. Кавалеридзе продолжал: «Они благополучно свалены в коридорчике у двери, и мы с Карпом Демьяновичем Трохименко перелистали их. Ему понравились». «Как же!» – пролепетал я. – «Вчера они ещё висели на стене». – «Я не могу себе представить...Простите ради всего святого. Александр Фёдорович, всё это в нынешнем порядке вещей. Вы ещё увидите их на стенах!».

 

Я бросился в Союз Кинематографистов. Работы были выдворены из зала и теснились у стены прихожей. Я оповестил Довганя, знакомых, дабы они не испытали оскорбления при визите. Довгань гневно реагировал на этот фельдфебельский мордобой и разузнал, что на его территорию вторгся бонза из Союза Художников и самолично подрезал сухожилия картинам. Он упомянул какого-то цекиста. Я предупредил посещение В. П. Некрасова, зайдя к нему в пассаж. Он разгорелся, сейчас же хотел ринуться в бой против этого густопсового хамства.  Но, право, дело того не стоило: извлекать выгоды из скандалов вовсе неприлично. Да и диссертация была у меня на выходе. Так на тележке проулками отвёз я холсты домой и захоронил на антресолях.

 

 

Реванш состоялся в 1994 году, когда критик нового поколения Алексей Титаренко, организуя выставку художников, работающих в 60-е годы, представил их в СХ, откуда они были изгнаны 26 лет назад.

 

Странная судьба у нашего поколения, зыбко его положение между корытниками 50-х и нынешними очковтирателями и пенкоснимателями. Или вправду оно легло перегноем в землю для лучших благородных всходов с прививкой против плевел, или на пепле гневного вулкана паразитирует манерный аферизм и бледной немочью гидропоники? Думаю, что в истории останется оно особняком со своим наивом, доверительностью и стремлением к подлинным ценностям. Отличает его озарение сердца и искренность чувств. Показательно, что нынешние уродцы в искусстве не считают себя его наследниками – души их обесчещены рынком.

 

Александр Павлов, Киев, 1994-95 гг.