В новом интервью в рамках проекта "Смутная алчба" свой взгляд на современное украинское искусство, художественный мир Одессы, необходимость независимой арт-критики и некоммерческого художника представит художница Ольга Котова

 

– Есть такое понятие, как самооценка. В художественной жизни Одессы как вам видится ваше место – в первой десятке, в первой пятерке?..

– Дело в том, что художественная жизнь – это не спорт. Здесь нет лидеров, нет призёров, нет мест – первое, второе, третье… Это, скорее, уже ваша проблема – коллекционеров, художественных критиков, искусствоведов, которые оценивают художника. Кто-то говорит: «Вот, Егоров – номер один!» – «Нет, Рахманин – номер один!» – «Нет, Хрущ – номер один!». Это в зависимости от того, какая группировка. Кто-то может сказать: «Ройтбурд – номер один». Конечно, я могу сказать: «Котова – номер один!» – но это будет, во-первых, по крайней мере, нескромно. А во-вторых, я прекрасно понимаю, что я художник относительно молодой и ещё развивающийся. Поэтому я не могу сказать, что это всё – мое наследие, что я выполнила свой долг перед отечеством, и уже можно меня оценивать как художника и в какие-то рамки и места ставить, – нет. Я творю, и я предпочитаю сейчас не ставить эти вот места, не оценивать. Я очень серьёзно к этому делу отношусь, для меня искусство – это (не хочется, конечно, громких слов говорить) призвание. В какой-то степени рукоделание. Потому что я этим живу, я это люблю, и для меня, конечно, важно, чтобы мои работы были как можно интереснее, лучше и как можно больше говорили. Потому что это часть души, часть жизни, и ты выкладываешься, и ты творишь – и для людей, и для себя.

– Насколько динамична художественная жизнь Одессы и существует ли она вообще?

– Все любят то золотое время, когда Одесса была Южной Пальмирой, столицей. Тогда жизнь бурлила Салонами Издебского и т.д. Сейчас, наверное, мы все чувствуем – те, кто в Одессе живет и вне Одессы, – что Одесса не блещет такой бурной жизнью, как хотелось бы. У нас, к сожалению, сейчас переместилось всё в столицу, как, в общем-то, и раньше было. Но раньше Москва больше и Петербург давали миру в этом отношении. Сейчас для Украины важнее Киев. Там множество интересных выставок происходит. В Одессе – тоже, безусловно, жизнь происходит. Кстати, и благодаря вам тоже. И коллекционерам, и молодой формации, которая сейчас что-то делает для Одессы, что очень приятно. Ну, и мы же тоже стараемся делать проекты. Плюс в том, что сейчас мышление стало немного более масштабным. То есть сейчас художники предпочитают мыслить проектами, а не просто очередными выставками – принесли работки, повесили худо-бедно… А сейчас уже планируется какой-то проект, под идею, концепцию формируются работы. И это приятнее: стали выставки интереснее, разнообразнее. И сейчас личности более проявляются. Вот те, о которых вы говорили, для сборника интервью с которыми брали. Есть почерк. Не есть некая среда художественная, где друг на друга похожи, а есть разные направления и разные художники. По поводу динамики… Я как-то почувствовала, вот именно в последние годы какой-то всплеск произошёл. Последний всплеск, пожалуй, был в годы девяностые. Скорее, даже вот эта молодёжь: Кожухарь и группа возле Ройтбурда. Они прозвучали, и была серия интересных выставок. Потом было какое-то затишье. Потом мы подрастали, формировались и тоже выставки какие-то делали. А сейчас приятнее то, что и художники, и коллекционеры, и в меньшей степени искусствоведы, – но тоже они работают рука об руку и делают выставки, проекты. Так что, в какой-то степени могу сказать, что жизнь и у нас налаживается.

– Каждый век формулировал свои художественные направления. Конец 19 века – импрессионизм. 20 век – кубизм, сюрреализм, абстрактное искусство… Какое из этих направлений повиляло на вас?

– Художник так или иначе имеет корни, и если он говорит: «На меня ничего не повлияло», – это неправда. Художник формируется в среде, и потом те вещи, которые он любит, естественно, на него воздействуют, и это так или иначе отражается в творчестве. Могу сказать, что я люблю историю искусства в целом, но есть, конечно, приоритеты. Для меня вершины – недосягаемые и в то же время очень близкие – Вермеер и Рембрандт. Я в последнее время всё чаще перелистываю альбомы. К счастью, я видела в оригиналах очень хорошие образцы и в Эрмитаже, и в Лувре – немножко по миру поездила. Это такие столпы, которые для меня являются источником неисчерпаемым. Художники 20 века могут приходить, уходить, а классики всё-таки остаются. Безусловно, и модернизм повлиял. Мне очень нравятся такие художники, как Модильяни, Жорж Руо, Моранди. Я думаю, что это и в работах видно – по каждой работе можно отдельно говорить. Марке, Матисс, безусловно. И Пикассо – ранний период, «голубой», очень нравится. И этот список можно бесконечно продолжать. Те, кто ближе к 16-17 веку, – Пьеро де ла Франческо, Жорж де ла Тур, в 20 веке – Бальтус… Много… И икона… Когда я буду старше, мне нечем будет заниматься, я разложу свою кучу и скажу: «А вот в этот период художник занимался иконой, поэтому в этих и этих работах присутствуют эти элементы и по сюжету, и по стилю…»

– Были ли у вас учителя – в широком понимании этого слова? Кто из них повлиял на вас?

– Ну, вы уже, наверное, догадываетесь. Мне посчастливилось: я училась у хороших мастеров. Наверное, первый, кто задел сформировал, пожалуй, был Петр Иванович Борищук. Вы, может быть, не знаете творчество этого художника, но он познакомил нас и с Егоровым, и с Лозой, которые в дальнейшем тоже оказали какое-то влияние, потому что они были непосредственные учителя. При Петре Ивановиче Борищуке у нас сформировалась наша группа художников. Мы вместе учились с Оксаной Спиндовской, Женей Петровым, с Паламарём, с Сашей Силантьевым. Мы дружили. При Петре Ивановиче я почувствовала этот вкус искусства. Во-первых, он открыл художников, которых мы меньше знали, того же Моранди или Матисса. И мы тогда начали экспериментировать, как бы немножко вышли из рамок художественного училища, потому что я у Егоровой Тамары Ивановны училась, – такая была сугубо академическая школа, а при Петре Ивановиче мы уже как-то этим делом загорелись. У нас была очень бурная жизнь – мы очень рано просыпались, бежали на этюды, потом плодотворный трудовой день, потом вечером что-то обсуждали, рисовали, – у нас был бесконечный такой процесс. И вот это счастье искусства, наверное, тогда открылось. Это был 1994 год, художественное училище. После этого была академия художеств, которая просуществовала два года – громкое название: «Леонардо да Винчи» она называлась. И там посчастливилось с Егоровым два года очень тесно пообщаться. Он приходил, правил работы, книги приносил. Ну, в основном, конечно, он сам, его личность, его подход… Если можно так сказать, не в обиду будь сказано, – он эгоцентрик. Он своё творчество сформировал, он в нём находился и под свою концепцию он сформировал классы, учеников. И мы шли уже к мэтру Егорову, потому что он нам был интересен. Он и постановки такие ставил, как он писал натюрморты, – конусы посередине, какие-то фрукты. И натуру так подбирал. И он когда вмешивался в работу, он тоже… Вот то, что он видел… Допустим, мне не хватало каких-то контуров, пластики, форм – для меня были важны колористические замесы и состояния в работе. А он показывал – и говорит: «Ну сколько можно! Вот это вот вы делаете!». Подойдет – и кистью контуры наметит, очень жёстко. И потом как-то из этого нужно было выходить. Уже под егоровскую систему настраиваешь свою, и как-то так получался диалог, и это было интересно. Допустим, девушки сидела в тени в чёрной кофте. Для меня этот черный был красным, потому что он был на зеленом фоне. Подошёл Егоров, взял, замешал черную краску, потом эти свои контуры… Ну, ладно. И как-то уже в той системе продолжаешь. Но это как бы и открыло его. И на его работы я уже немножко по-другому стала смотреть, – те, которые у нас в Художественном музее находятся. И, безусловно, я могу сказать, что Егоров в какой-то степени повлиял. Но я под таким влиянием была в 95-6-7-8 годы, когда я училась, а потом, уже где-то в 2000-х я стала от этого отходить, и мне стали нравиться такие художники, как Хрущ. Он приехал в Одессу, я тогда с ним познакомилась. И его личность, обаяние, и эта непосредственность тоже… Даже тот эксперимент, когда он пришел, и мы собрались у Плисса. Там были Терехов, Плисс, Лисовский, я, Хрущ. И он предложил такую как бы игру: начал на филёнке писать, и эта филёнка пошла по кругу, и мы сделали несколько таких работ. Для меня это было неожиданно, но интересно. В такой спонтанности тоже есть свое преимущество. Потому что Егоров очень основательный человек, грунтовный, как по-украински говорят, – у него всё последовательно и очень продумано. Хрущ – более спонтанный. Для меня очень важно и то, и другое – такая основательность, чтобы это не были пустые работы, и в то же время лёгкость и спонтанность. Потому что либо в одну сторону – это будут замученные работы, пусть даже академические. Например, такой художник, как Пуссен. Я преклоняюсь перед величием его творчества, но он мне малоинтересен, он меня почему-то не трогает, хоть я понимаю, что это великолепный мастер, мэтр, но вот я стою – и для меня его работы холодны. А вот Рембрандт – он человечный, он живой, он настоящий. И у него глубина опережает его мастерство, хотя мастерство там тоже есть. Там такая нерукотворная поверхность! Там множество слоев, и пастозные, и лессировочные, и даже не всегда понятно, как он это делал. И в то же время у него какая-то человечность, глубина и любовь, душевность, что для меня очень важно.

Ну и, конечно, Слешинский Орест Владимирович, который был моим дипломным руководителем уже на художественно-графическом факультете. Пожалуй, я могу сказать, что в большей мере вот эти вот люди: Борищук, Егоров, Слешинский, Хрущ. Можно, конечно, продолжать ещё, но это будет долго…

– Вы уже практически ответили на следующий вопрос: Одесские искусствоведы называют Егорова и Хруща классиками одесской школы. Согласны ли вы с этим? И кого бы еще могли назвать?

– Согласна. И я бы добавила ещё все-таки, что для меня лично – Рахманин. Его период где-то 77-го года, 70-х, – это очень красиво: «Двойной портрет», «Всадник», та работа, которая в Художественном музее и у Дымчука сейчас, «Гунн»… Ну, и Рахманин в какой-то степени тоже на меня повлиял, даже то, что мы были на пленэре в Седневе и мы тоже вместе рука об руку работали… Где-то там есть ещё работа, которая нами вместе с Рахманиным написана… Потому что он… «А можно я этот кусочек напишу?» – и он так красиво это сделал, что мне тоже понравилось. Для меня Хрущ и Рахманин – они очень близко: и поколение, и характер… Мне ещё нравится художник Наумец, и по состоянию человеческому он мне очень близок. Когда он приезжал, я какую-то такую родственную душу встретила. Я бы для себя лично, если бы я этим занималась и эти призовые места какие-то раздавала или ставила, я, пожалуй, – Егоров, Хрущ, Рахманин, – сказала бы. Хотя некоторые еще добавляют Ястреб Людмилу, потому что тоже она внесла свое какое-то женское большое чувство, и по тем работам, которые мы видим, я каких-то (извините за плохое слово) плохих работ или второсортных я не видела. Для меня она очень эмоционально творческая интересная личность.

– Сегодня существует такое понятие, как актуальное искусство. Делаете ли вы для себя разницу между современным и актуальным искусством и что вы понимаете под тем и другим?

– Спор был, пожалуй тоже у нас, в Одессе, в 90-е годы резкий: актуальное и современное искусство. Помню, и статьи были, Рашковецкого и Уты Кильтер, где они разделяли эти понятия. Безусловно, мы разделяем современное и актуальное искусство. Я не знаю, является ли актуальным искусством то, которое называют сейчас актуальным, потому что оно актуальным было в 90-е годы, по инерции до сих пор это звучит. Тем не менее, у нас коллекционеры и художественные критики оперируют этим термином и сейчас. Недавно вот Дымчук сказал, что он хочет быть актуальным, поэтому он собирает актуальное искусство.

Я думаю, что во всей истории искусства были художники разных типов. Наиболее ярко выраженные два типа – ретрограды и новаторы. То есть это было всегда и будет: те, которые идут по проторенному пути и совершенствуют эту технику, технологию. У нас ещё, к сожалению или к счастью, сохранилась эта академическая школа, и ученики Художественного училища наследуют эти принципы. Потом это всё дело идет в Горсад или какие-то салонные заказы… Будем говорить, такое салонное искусство. А есть такие экспериментаторы, которые пытаются понять, что же, какие идеи сейчас в воздухе носятся, что же такое современный язык. Они тоже находят, безусловно, какую-то систему или каких-то художников и кое-что заимствуют, кое-что сами придумывают. Всё равно это разные системы, разные традиции. Я не могу сказать, что есть такой уникальнейший человек в Одессе, который изобрел свою систему знаков, символов и который прозвучал на весь мир. Есть некие идеи. И есть просто люди любопытные. Тат же Стас Жалобнюк, который интересуется современным искусством, просматривает каталоги. Ну, или более ранние классики – Ройтбурд, который ездил по выставкам по всему миру… Есть и другое. Во всей истории искусства, как только что-то становится модным, оно перестает быть актуальным. Сейчас уже такая тенденция – то есть сейчас модны такие-то художники. Допустим, если я хочу быть актуальным художником, мне сейчас надо взять какие-то темы – или сексуальных меньшинств, или эротики, даже в грубой какой-то форме, или какие-то вещи концептуальные, совмещение смыслов, знаков… Мне не всегда нравится такая подкладка с не очень приятным душком, но в то же время я отдаю должное идеям или мастерству тех или иных художников. Из тех, которых вы перечислили, мне ребята действительно интересны, и у них тоже есть очень разные работы. Но мне ближе эстетствующие художники. Если для меня нет красоты живописи или искусства, то для меня теряется смысл. Даже объект, – если он сделан на скорую руку и как-то антиэстетично, для меня это уже неинтересно. Тот же прозвучавший в свое время писсуар Дюшана достаточно красивый ещё по форме объекта. У Дюшана всё равно была эстетика. А вот то, что делали у нас, скажем, в 90-е годы или сейчас актуальные художники, – там не всегда присутствует красота. Были глубинные понятия красоты или эстетики в искусстве. Оно как основополагающее отдало свои приоритетные позиции новизне ещё в 20 веке. Поэтому понятие красоты в искусстве уже утратило свою актуальность, и для художников это не является основополагающим началом. А так как я изначально воспитана в классике – я люблю классическую музыку и красоту глубинную, – то для меня и это важно. Если теряются понятия красоты, допустим, как, извините, банка дерьма, которая в своё время тоже была продана за бешеные деньги, для меня уже это… я не могу сказать, что это не является искусством, потому что оно вписано уже в каталоги и с этим уже ничего не поделаешь… но для меня это не так интересно. И в то же время я не ретроград, то есть я не могу делать всю жизнь одно и то же. Я тоже экспериментирую, тоже ищу и развиваюсь, и для меня очень важно почувствовать, что в современном мире происходит, и я тоже ищу свой язык. Поэтому я пытаюсь уловить какие-то вещи, я езжу, насколько это возможно, по миру, – конечно, нет возможности часто бывать в Венеции или в Москве и следить за всеми этими вещами… Но в то же время есть такое понятие, – как только оно сделано, оно уже модным не является. То есть мода как бы должна опережать, что ли, на два шага то, что происходит сегодня, потому что даже если ты увидел что-то на биеннале каком-то, и пытаешься делать, это уже не так интересно. Ты своё должен вырабатывать. И потом, для меня это тоже очень важно, чтобы мне было интересно. Даже если бы я хотела быть модной, то есть пожертвовать какими-то своими вещами, на потребу моды что-то сделать, – для меня это не так интересно. Поэтому я буду искать язык, созвучный сегодняшнему времени, и в то же время – чтобы там присутствовало понятие красоты и гармонии. И глубины, какой-то духовности скорее.

– Является ли Одесса художественной провинцией? Является ли Украина художественной провинцией? Если да, то где центр?

– С центром очень сложно определиться. В какое-то время он смещался из Европы в Америку, обратно… Это будет зависеть ещё от тех людей, которые… Как говорят, каждый кулик хвалит своё болото. Я думаю, что в Италии, в Венеции могут сказать: «Да, у нас центр, у нас происходят венецианские биеннале». В Москве могут сказать: «Да нет, сейчас центр у нас. Посмотрите, какие у нас выставки в последнее время прошли». В Америке могут сказать: «Да нет же, в Нью-Йорке – да вы посмотрите! – мы же всегда были очагом искусства, какое у нас разнообразие!». Насчет Одессы – мне, конечно, очень хочется верить, что она не провинция. Но, к сожалению, факты говорят об обратном. Киев, я думаю, сейчас провинцией не назовешь, потому что сейчас многие художники, и личности, и проекты стекаются в Киев. Даже те, которые были на Полтавщине или на Львовщине, едут в Киев, чтобы делать что-то более интересное. Потому что там и финансовая поддержка, и культурная среда. Ну, можно сказать, что Одесса самобытный очаг искусства, благодаря таким коллекционерам, как вы и таким художникам, как мы, – что это происходит. Но насколько это конкурентно… Если мы сделаем сейчас какой-то интересный проект и повезем в Киев, в Москву, – не растворится ли он, прозвучит ли он в полную силу? Я думаю, что можно было бы попробовать – собрать лучших художников Одессы… И опять же – на чей вкус лучших? Ну, несколько независимых экспертов, которые могли бы сформировать такую группу художников и предложить сделать интересные проекты. Или какой-то один проект. И поработать какое-то время над этим проектом, и повезти в какие-то столицы, и посмотреть, насколько это будет интересно. Мы сейчас с Лыковым участвовали в проекте «Уровень моря» в Петербурге – в Манеже была выставка, и я могу сказать, что наши работы неплохо смотрелись на фоне всех остальных. Люди подходили и интересовались. Я всё-таки считаю, что художники Одессы конкурентоспособны по сравнению с художниками Киева, Москвы и так далее. Ну, я говорю о сегодняшнем времени.

– Они сами приглашали, или кто-то из Одессы?

– Так получилось, что мы просто познакомились с Музеем нонконформистского искусства в Питере и куратором Ларисой Кучер, и президентом фонда «Свободная культура» Сергеем Ковальским, и они уже пригласили. Но проект вначале представлялся, конечно, бóльшим, и хотели задействовать коллекции нонконформистов, но, к сожалению, не получилось. Переговоры были сначала с Кнобелем, потом с Кантором, с Дымчуком, и так в итоге не получилось повезти работы.

– Рыночная оценка работ художника на аукционах определяет ли для вас его значение? Сегодня наши художники начали продаваться на известных аукционах. И насколько цена продаж соответствует уровню художника? Имеет ли это для вас значение? Или не имеет вообще?

– Есть такой большой котлован, в котором всё переваривается. О каких мы говорим аукционах – «Кристи», «Сотбис» или наших местных?

– Обо всех. О любых. Английских в том числе.

– Бывает, конечно, момент случайности, одноразовой случайности, когда работы такого-то продавались за бешеные деньги. Но есть и какая-то последовательность. Допустим, всё равно, наверное, творчество Рембрандта и Вермеера, если бы вдруг такая работа появилась на аукционе, что маловероятно, наверняка она была бы продана за очень большие деньги. Но тот момент, что работа, допустим, Хёрста была продана за большую сумму, чем Рембрандта, для меня это немного нонсенс. В какой-то степени, Хёрст художник модный – за его работы дают большие деньги, потому что знают, что это работа Хёрста, и уже не так оценивая качество, концепцию, новизну. Хёрст не бездарный художник, поэтому на пустом месте это тоже не родилось. У него свой интересный язык. И в какой-то степени аукционы все ж таки отражают интересность художника на сегодняшний день. Но с чем-то мы можем соглашаться, с чем-то не соглашаться. И потом, есть пиарщики, есть коллекционеры, которые заинтересованы в продвижении работ таких-то художников. Отчасти еще это и искусственно создается. Но в то же время – мы же знаем в истории такие случаи, когда начали коллекционировать вдруг работы импрессионистов, ещё тогда не зная, что из этого получится. Вот так – просто понравились эти художники, и что из этого со временем получилось. Через какое-то время за работы импрессионистов стали давать огромнейшие суммы денег. Поэтому – кто знает? – возможно, тот, кто сделает сегодня ставку на тех или иных художников, тоже в будущем станет миллионером.

– Немножко откровенный вопрос. Где, за сколько, когда проданы ваши работы в прошлом году?

– Можно сказать, что, к счастью, прошлый год достаточно урожайный был, и там набралось на общую сумму около семи тысяч долларов. Сами подошли коллекционеры, спросили, купили несколько работ.

– Это на выставке было?

– Да, и в Музей современного искусства купили. И ещё два коллекционера серию работ взяли. И было приятно, что моё искусство в какой-то степени востребовано. Потому что был период затишья. И я изначально себя позиционировала как некоммерческого художника: то есть я занимаюсь тем, что я люблю, и уже не подстраиваюсь под публику, не делаю салонные на заказ работы. То есть я уже имею право сказать, что я хочу, и оно будет услышано и оценено. Это меня радует. Но в то же время, если у меня ничего не купят, то это тоже не будет такой трагедией. Потому что я преподаю на художественно-графическом факультете, у меня есть на хлеб насущный, и я могу делать работы, уже не подстраиваясь под рынок.

– Прогнозы штука ненадёжная, но все же… К чему будет идти искусство в 21 веке? Это будет фигуративный реализм, это будет абстракция, это будут совершенно новые формы, типа перформансов и т. д.? Как вы это себе представляете?

–  Дело в том, что у нас инерция реалистической школы очень сильна. Вы прогноз на какие годы имеете в виду?

– На это столетие. У нас свежий пример прошлого столетия, когда спорят, кто был главным художником, – Пикассо, например, или кто-то другой. Исходя из этого уже можно прогнозировать дальше.

– Я думаю, что палитра будет разнообразной. То, что у нас был железный занавес, он сыграл большую роль – у нас законсервированное было искусство. Сейчас границы открылись, и безусловно, будут и мировые тенденции теперь и к нам доходить. И мы уже сейчас видим, что у нас существуют совершенно разнообразные направления, стили, техники. И в 21 веке – вот сейчас мы уже живем в 10-м году, – думаю, что тоже будет огромное разнообразие. Но в то же время рынок тоже такой объект, иногда диктующий свои условия. И если художники почувствуют, что сейчас покупают актуальное искусство, значит, будут работать в таком режиме, стиле. Опять же, мы, каждый из нас, можем делать работы разные. Я знаю, что я могу то-то, то-то делать, и из этих разных моих направлений, я знаю, что то вот будет наиболее успешным, пользоваться популярностью среди тех-то, тех-то и тех-то людей. Художники всё равно хотят быть востребованными, хотят быть успешными. Даже тот, который говорит: «Нет, я совершенно не завишу от рынка», – все равно в глубине души, как любой артист, ищут свою публику. Да и я тоже. Ведь мне же хочется, чтобы коллекционеры покупали мои работы, чтобы они висели в музеях, чтобы на них смотрели люди. Ну, это естественно. Единственное что, – чтобы это не было чрезмерно. Всё равно я понимаю, что… Плюс я ещё православный человек. Гордыня, тщеславие – это одно, а любовь это другое. Я делаю с любовью эти работы, и если люди это чувствуют, им нравится, они покупают, – я не вижу в этом ничего плохого. Я к рынку пытаюсь относиться хорошо. Единственное что – это такая мясорубка, которая может задавить личность и превратить его в такого вот клоуна или популярного художника, именно сегодня модного художника. Но опять же, у нас всё сложнее гораздо. И модные сегодня художники не обязательно будут модными завтра.

– Влияет ли политика на ваше творчество?

– Пожалуй, я могу сказать, что не влияет. Так уж получилось, что я политикой интересуюсь постольку поскольку. И, наверное, в отдалении нахожусь, потому что я не слежу за какими-то дебатами, не вступаю в эти споры, кто лучше. И политика –  разве что в смысле поддержки культуры. Конечно, хотелось бы видеть человека, который разбирается в разных областях, в том числе и в культуре, и поддерживает культуру. Допустим, Ющенко, мы видим, что ассигновал такие-то и такие-то суммы и на поддержку народного искусства, и каких-то художников, может быть, даже непрофессионалов, и профессионалов. И это приятно. И приятно, когда в государстве есть люди, которые понимают, поддерживают. Ну, и у нас, в Одессе. Поэтому, с этой точки зрения на политику, – мне не всё равно, кто будет у руля. Потому что если этот человек бросит все средства исключительно на вооружение или на флот, или на то-то, не замечая культуры, то это обеднит всё наше состояние. Потому что мы же знаем, что мир состоит не только из материальных ценностей, но и из духовных. Поэтому, с этой точки зрения, политикой я интересуюсь. Но есть ли в моих работах какие-то отсылы к политике… Я, конечно, могу сильно постараться, поискать – и найти. Я помню, что в 1992 году, когда я поступила в художественное училище, это было время… Ну, вы помните, в 90-х, – рок-музыки и как бы осознания себя. Я делала коллажи – вот тогда ещё – из газеты вырезала: «Для чего я нужен», «Кто я есть» – и делала какие-то такие коллажи. Нельзя сказать, что они были политические, но в них отзвуки времени были. Мне очень нравились тогда Гребенщиков, Цой и как они обращались к политике. Тогда это было по-другому. А уже за этот год я не знаю, смогу ли я найти такую работу… Всё-таки для меня важнее ценности непреходящие. Не сиюминутные, не модные, а вечные, если можно так сказать.

– Насколько давно вы ощущаете себя художником? Можете ли вы предположить, что ваши творческие высказывания влияют на социум?

– В общем-то, да. Я ещё в детстве это почувствовала… Ну, все дети учатся, пишут сочинения «Кем я хочу быть?». И у меня уже с первого класса было чёткое ощущение, что мой путь – художника. Правда, я сначала думала, что это будет художник-мультипликатор, потому что в детстве мы все увлекаемся мультфильмами, сказками, рисуем персонажей каких-то кукольных, игрушечных. Не знаю, насколько это важно и нужно, я в детстве начинала со срисовывания открыток. Я помню, были такие художники – Четвертков и Зарубин, рисовали новогодние открытки с очень забавными персонажами, и у меня была огромнейшая коллекция этих открыток. Я пыталась так нарисовать, как они, чтоб классно было. В школьный период все задние странички были изрисованы. Преподаватели сначала забирали эти тетрадки, потом уже не обращали внимания. И самое первое столкновение с искусством было, когда… Всем детям подсовывают карандаши или краски, чтоб как-то их занять. Для меня, как только я получила это в руки, для меня такой мир открылся, что он как-то вообще перекрыл действительность. Я была ребенком молчаливым, наверное, некоммуникабельным. Но хотя, как все дети, тоже играла с друзьями, но у нас такие игры были – очень подвижные в детстве, и в то же время в какой-то момент я говорила: «А пошли на балкон рисовать или лепить!». И мы там собирались. Но я помню, что энтузиазм к концу только у меня оставался, а дети – полепят, порисуют, и дальше бегут играть. А для меня это было очень привлекательно и важно. А потом, говорят, что развитие младенца происходит ещё в утробе матери. Моя мама в то время, когда была в положении, поехала в Италию. Она рассказывала, как она по музеям ходила и даже в каком-то соборе – то ли Святого Петра, то ли в другом каком-то, менее важном, – потерла ногу святого Петра и загадала желание, чтобы девочка родилась. И в конце концов, она приехала – и родилась девочка. Я помню эти альбомы, и с мамиными фотографиями, и с итальянским искусством, которые я с детства перелистывала. Для меня это тоже был далекий интересный мир. Может быть, оно ещё как-то и повлияло косвенно на то, что я стала художником. Хотя… Я немножко раскапывала историю моих предков, и оказалось, что прадедушка рисовал, есть альбомчик его рисунков, – но тоже таких срисованных, такого непрофессионального художества. Он был мастер на все руки, он был великолепным переплетчиком. И тоже, в какой-то степени, мне передалось. Потому что таких прямых родителей, допустим, как у Коваленко, у Чаркиных, у меня нет. Родители не художники. Хотя папа вышел на пенсию – и стал рисовать. Он сказал: «Я нарисую сто картин. Я напишу пять книг». И он потихоньку осуществляет это. И у его мамы склонность есть – все стенгазеты она рисовала… Так что, это проявилось в каком-то поколении.

– Как вы считаете, есть ли у вас свои ученики и последователи?

– Пока рано ещё говорить, потому что я, конечно, преподаю и я вижу, безусловно, что я оказываю влияние на этих людей, на формирование. Но я стараюсь не подавлять их индивидуальность, не навязывать свое мировоззрение или мировидение. Я не часто правлю их работы. Я до последнего момента хочу, чтобы они сами преодолели этот барьер, и если я вижу, что совсем человек не понимает, я сажусь, показываю… И они видят на выставках, что я делаю. И в каком-то плане, может быть, в духовном, я стараюсь создать атмосферу. Мы тоже интересуемся и современным кинематографом, и литературой, поэзией, обсуждаем это, – чтобы не было однобокого развития. Ведь ремесло, в сущности, это важно, но не настолько, сколько духовная наполненность. Потому что ты можешь великолепно научиться рисовать, но ты так и останешься хорошим рисовальщиком – и ничего больше. Когда ты сформируешь свой внутренний интересный мир, плюс у тебя будет ещё и техника, – тогда это будет интересно уже многим. Но я не могу сейчас назвать какие-то фамилии и сказать, что они последователи. Потому что ещё рано. Мои студенты – двадцатилетние, неизвестно, что из них дальше выйдет. Или какие-то дети. Я когда-то в школе художественную студию вела и восторгалась: ну такие работы, ну такие классные у девочки одной! И это было два года. После этих двух лет – всё. Она потеряла интерес. Её стало привлекать уже другое – танцы, мальчики… и она пришла как-то после длительного перерыва ко мне в студию, нарисовала, написала, – и я думаю: «Надо же! Как будто не было тех двух лет, этой яркой вспышки». А я с ней серьёзно занималась, она ко мне домой приходила, уроки брала, так здорово всё было… И всё. Человек перегорел. Поэтому те люди, на которых я сейчас возлагаю надежды, – ещё неизвестно, что из них выйдет в будущем. Должна пройти апробация ну хотя бы десятью годами творчества. Если человек после двух или пяти лет уходит, например, в бизнес или в другое, то можно сказать, что он уже потерян для искусства. Может, он когда-то к этому вернётся, но он потеряет это золотое время. К сожалению, тот, кому дается талант, подчас этого не ценит. Легкомысленно абсолютно. У меня тоже – такой парень: чувствующий, талантливый, интересный в группе был, – но он пошёл зарабатывать деньги – и всё. Его уже это не так интересует. Как правило, только те люди, которые всю жизнь свою посвятили творчеству, только они остаются в истории или в памяти следующего поколения.

- В Одессе исчезла арт-критика как явление. Нужна ли она вам?

– А что, у нас существовала арт-критика? И когда она существовала? Может быть, как раз в начале века, когда эти были салоны, и мы читаем действительно какие-то враждебные статьи или критические. Такого понимания арт-критики как какого-то независимого эксперта, что ли, который бы писал… Но опять же, всё настолько сложно и субъективно… Есть ли объективность? Допустим, я могу написать статьи как хвалебные, так и ругательные о таких-то и таких-то художниках. Но это будет моё мнение. Если я считаю, что такой-то художник делает конъюнктурные работы, несмотря на то, что он моден сегодня, его покупают за большие деньги… Я могу это сказать. Но, во-вторых, арт-критика ещё и неблагодарное занятие. Я понимаю, если это был бы какой-то богатейший человек, и он был бы на содержании правительства, которое выделяло бы большие суммы ему, и он мог бы так себе писать в свое удовольствие. А у нас же сейчас выживание, и я тоже могу понять этих искусствоведов, которые, извините, существуют на суммы, полученные от их труда. И естественно, если он напишет ругательную статью, – ну кто ему заплатит за это? В следующий раз не закажет. И где есть арт-критика? Я как-то открыла киевский журнал «Образотворче мистецтво», и там на первой странице тоже Сидорук писал, что у нас, к сожалению, нет арт-критики. И у них нет. А где она есть?

– И всё же - нужна ли она? Или не нужна?

– Я думаю, что она нужна. Но всё равно… Здесь сложность. Мы с вами живем в очень узком мире культуры. Мы друг друга знаем. Мы знаем, кто что представляет. Кому нужна арт-критика, если мы знаем, а публике, извините, всё равно? Если бы у нас начался этот процесс интереса со стороны большего количества населения… Я думаю, что всё равно нужна. Даже коллекционеру, для того чтобы составить достойную коллекцию, безусловно, ему нужно знать ещё мнения каких-то независимых экспертов. Потому что, безусловно, найдутся люди, которые захотят вам посоветовать, что вы должны то-то и то-то коллекционировать –  оно сейчас модно, оно сейчас в цене, вы заработаете деньги… Но это, опять же, будет их субъективное мнение. Сложность в том, что у нас нет такой традиции, такой искусствоведческой школы, потому что у нас нет базового заведения, где готовили бы искусствоведов. Ну, допустим есть у нас на худграфе отделение искусствоведения. Но это опять же в таком нешироком диапазоне… Киев готовит, Академия художеств, – но тоже там, в основном, традиционное искусство, а если ты хочешь современным заниматься, ты уже должен как-то ездить по миру, следить за тем, что происходит в Москве… Пожалуй, да, я думаю, что там ещё и традиции сильны с предыдущего времени. Но опять же нас подпортило советское воспитание. Я когда-то даже читала устав Союза художников: «искусствоведы обязаны с позиций марксистско-ленинской идеологии оценивать». А сейчас у нас с позиции рынка. Опять же вы коллекционер, вы пришли ко мне, заказали статью, и я там арт-критически так раскритиковала или расхвалила какую-то группу художников…

– То есть критика полезна, но она должна быть независимой.

– Я считаю, что да.

– Есть мастера, для которых важнее всего среда, тусовка. Есть те, для которых более близко уединение. К каким вы себя относите?

– Безусловно, уединение, потому что художник и творит в одиночку, это  не музыкант, который нуждается в группе единомышленников. Но в то же время для меня и очень важна среда. Потому что я человек, я нуждаюсь и в общении, и в поддержке. И у меня есть друзья, и художники, с которыми мы общаемся, смотрим, кто что делает, и вместе что-то обсуждаем, но, к сожалению, у нас всё равно не так много времени на это – и общение, и работа… И на работе та же художественная среда, и мне интересно, что 16-летние и 20-летние уже делают, а они иногда очень интересные вещи делают. Хотя мы не всегда поддерживаем и оцениваем эти их эксперименты, но, по крайней мере, приятно, что что-то происходит. Я могу сказать, что и то, и другое важно, но по количеству времени, наверное, больше я провожу в одиночестве у мольберта, нежели в общении.

– Какие 3-5 из прочитанных в прошлом году книг запомнились больше всего?

– Очень разные книги были. Вечная книга для меня – Библия и Новый Завет, где кладезь человеческой мудрости, которая ко всем случаям жизни применима. Даже если какая-то сложная ситуация в жизни, открываешь какой-то фрагмент и думаешь: «Ну надо же! Ну так всё просто»… А потом по долгу службы совсем недавно я прочитала книгу «Постмодернизм», если я не ошибаюсь, Екатерины Андреевой. Мы обсуждали это в Петербурге, потому что Лора Кучер, куратор, занимается концептуализмом, а о постмодернизме у нас совершенно разные были и споры, и толки, и мнения. И мне подумалось, что всё-таки интересно Андреева с профессиональной позиции это оценивает. Я прочитала и для себя немножечко утрясла какие-то основные понятия. Хотя уже сейчас время пост-постмодернизма, и всё это было актуально в 70-е, 80-е, 90-е годы. И в то же время отсылы и сейчас тоже есть, и эти художники, которые называли себя актуальными, в какой-то мере базировались на традициях постмодернизма. Насчет художественной литературы… надо посмотреть и вспомнить, что я читала. Но иногда я даже не читаю книгу от корки до корки, а какие-то фрагменты, которые сейчас мне нужны. Из художественной литературы тоже. И Кафка ждёт своей очереди, и моего Горбачева какие-то книги и статьи. И художественная литература тоже. Меня интересуют и журналы, и в то же время, так как времени немного, иногда я пролистываю журналы – те же киевские, «Арт-Юкрейн» я почитываю. Какие-то каталоги выставок, в которых я участвовала. … Гребенщикова статья…

– «Моего Горбачева», – вы сказали. Это кто такой – «мой Горбачев»?

– Это Дмитрий Емельянович Горбачев, кандидат искусствоведения, руководитель… А, у меня ещё и защита диссертации была в прошлом году! Ну да, в 2009-м. Я получила звание кандидата искусствоведения наконец-то в этом году в Киеве. Поэтому это знаменательный был год. Защита началась с 2008 года, но закончилась в 2009-м. Сама защита была в ноябре.

– Защита у Горбачёва была?

– Нет, он автореферат писал, потому что вначале его хотели в качестве оппонента пригласить, а потом немножко переиграли. И по теме диссертации я ещё что-то читала, по моему нонконформизму многострадальному.

– Нужен ли вам сегодня Союз художников? Или сегодня лучше объединяться в какие-то творческие группы, или группы вокруг галерей?

– Так получилось, что я в Союзе художников. И не могу сказать, что это мне мешает. Но и, к сожалению, не очень сильно помогает. Но в то же время я чувствую мощную поддержку от Союза художников – в лице каких-то личностей. Я очень благодарна Савченко Сергею Александровичу. Помимо того что он периодически звонит и говорит: «Оля, вот такой-то пленэр. Хочешь поехать?» – «Хочу». То есть это приятно. К сожалению, сейчас с мастерской не получается… Но это тоже может быть делом времени. Я буду безмерно благодарна, если что-то получится, потому что для меня это актуальный вопрос. Обещают… Первое преимущество (или второе, или третье) я почувствовала, когда я в Лувре ходила бесплатно в музей, потому что у меня корочка была. Тогда, правда, ещё было молодежное объединение Союза художников. А сейчас в Петербурге – в прошлом году я ходила по Эрмитажу и Русскому бесплатно, а сейчас уже, к сожалению, так как, говорят, вы Украина, и украинский Союз художников уже, звыняйте… Приходится платить. Всё равно Союз художников даже морально статус какой-то дает более, что ли, профессиональный, потому что даже любой заказчик, куда бы ты ни пришел, когда говоришь: «Я от Союза художников», – для него это тоже имеет значение. Одно дело, когда это художник с улицы, которого он первый раз в глаза видит, и второе – когда за тобой стоит какая-то институция, которая как-то себя зарекомендовала, и ей можно доверять. С другой стороны, я считаю, что объединение по духу, когда люди объединяются, – это тоже хорошо. И сейчас у нас тоже есть несколько художников, которые чувствуют в большей или меньшей степени родственные какие-то качества, – можно было бы создать объединение таких вот художников и как-то там назвать. Ну, галереи, коллекционеры… Возможно и такое объединение. Но я не могу похвастаться, что такая-то и такая-то галерея коллекционирует мои идеи, или вот я с такими-то и такими-то в тусовке нахожусь, при такой-то галерее… Я знаю художников, которые работают на какие-то галереи, но это и обратную сторону медали имеет. Они должны то-то, то-то и то-то делать, – то, что востребовано. Шаг влево, шаг вправо – расстрел. Это тоже несвобода. А мне изначально привлекательно иметь какую-то свободу.

– Есть ли какая-то близкая по духу галерея, может быть, с которой вы не работаете, но которая вам импонирует?

– Здесь такое дело обоюдное. Если мне нравится какая-то галерея, то получается так, что и галерее мое творчество начинает нравиться. Это, например, м Музей современного искусства, и галерея «Сады Победы», хотя мы сейчас ещё не сделали выставку, но у нас проект намечается в будущем, и та же Ильичёва, которая открыла маленькую галерею и предложила сейчас делать выставку… И пока была Биновская в Морской галерее, мы что-то там делали, ещё на Уютной были проекты. Те галереи, которые у нас в Одессе были, – я во многих участвовала акциях, проектах.

– Общаетесь ли с музыкантами, с поэтами? Или только с художниками? Есть ли желание общаться с коллекционерами? И есть ли какие-то коллекции, музеи, где бы вы хотели видеть ваши работы?

– Я забыла ответить на предыдущий вопрос, что и киевскими галереями мы сотрудничаем. Галерея «Мастерская» – там когда-то была выставка. В Украинском доме что-то делалось.

По поводу среды общения – у нас разнообразная среда. Вы, кстати, тоже знаете многих из этой среды. Сегодня вечером ко мне должны прийти Алёна Щербакова с Ольшанским Сережей. Она поэт, он – музыкант. Мы общаемся и с поэтами, которые устраивают и поэтические вечера, и приглашают к себе домой, и на какие-то вечеринки, и делают проекты. Так получилось, что в последнее время общаюсь с разными музыкантами. Вот придет Ольшанский, Вадик Геращенко, и сказал, что, может быть, приведет Сергея Вовка. Один из них играет классическую музыку – Вовк, был концерт его в Литературном музее. Вадик Геращенко создает композиции более мелодичные на основе и классики, и современного, – он как бы где-то на грани. А Ольшанский – более современный. Так что, я могу сказать, что у нас такая среда культурная. И философы у меня есть друзья, которые преподают сейчас на филфаке. Сейчас, правда, реже с ними общаемся, но тоже поддерживаем отношения. Я считаю, что это необходимо. Если ты замкнут только в своем мире искусства, у тебя мировоззрение ограничивается какими-то исключительно профессиональными художественными вещами, я считаю, что это все-таки обедняет, потому что изначально мир искусства – как бы взаимопроникаем. В какой-то момент оно стало так отделяться. Но в то же время мы знаем многих художников, которые и музыку сочиняли, и трактаты писали, и скульптурой занимались, и графикой. И мне более близок тип универсального человека. Потому что я тоже очень неравнодушна к музыке и к графике, и к скульптуре, и к литературе, и к поэзии. И я сама тоже что-то делаю в этих областях. Нельзя сказать, что так профессионально, но был у меня период и рифмоплетчества, как я это называла, какие-то попытки сочинять что-то. И в литературе тоже – писала эссе. Потом это в такой цикл замкнулось – в диссертацию, или диссертация, может, как-то подвигла на это, к таким вещам…

А вторая часть вопроса… Ну, что-то есть. В Одессе, на Украине, или в Украине, как сейчас говорят, в России и за рубежом. Ну, насчет музеев больших, как Лувр, Прадо… Я, конечно, Эрмитажем не могу похвастаться, скорее, какие-то небольшие музеи – в Музее нонконформистского искусства в Петербурге есть моя работа. В Одесском музее современного искусства, сейчас будет в нашем Художественном музее. Эти две работы отобрали с выставки – одну, и за ней там вторая. В Западного и восточного – я не знаю точно, но она там была, либо в запасниках, либо у кого-то в частном владении, я точно не знаю. Но была с выставки, в всяком случае, подарена по обоюдному согласию. … Да, безусловно, в Лувре, в Дрезденской галерее хотела бы… но видите ли, эти музеи формировали коллекции до определенного времени, и я не знаю, сейчас же современных авторов туда не берут… Хотя Рахманин сказал, что есть его работа в Лувре, но у меня под каким-то таким большим подозрением… Конечно, и Гугенхайм, и МОМА , и так далее. Безусловно, все эти музеи для меня привлекательны, потому что они обладают великолепными коллекциями и попасть туда – это счастье. Видите ли, как опять происходит попадание: чаще всего художники дарят свои работы музеям. А происходят ли такие реальные закупки этими крупнейшими музеями, коллекционерами наших украинских художников, – под большим сомнением.

– Много ли путешествуете? Где-то были в прошлом году? Какие-то музеи произвели особое впечатление?

– Да, люблю я путешествовать. Так получилось. Мама, наверное, с детства приучила. У меня длительный период был в Петербурге. Эрмитаж, конечно, для меня кладезь искусства. Там этот Рембрандт, «Блудный сын» – для меня шедевр шедевров. Сколько раз я ни смотрела, каждый раз удивляюсь – настолько глубокая работа. Очень малых голландцев люблю. И современных авторов. Была сейчас интересная выставка «Британское искусство сегодня». Галерея «Саатчи» представляла в Эрмитаже. До Москвы не доехала. Хотела сейчас попасть на биеннале в «Гараж», но не случилось. Но я в Интернете посмотрела, пообщалась с людьми, которые были. В то же время этот проект интересный был – «Уровень моря», где мы участвовали. Там же художники со всего мира приехали и плюс ещё была программа солидная и музыкальная, и литературная, поэтическая. Там был очень неплохой концерт Волкова. «Волков-трио», такая есть питерская группа, но она вышла за рамки Питера. Там и Волков, и потом еще Гайворонский, джазовые музыканты, и Тарасов – тоже очень… Сильнейшие джазовые музыканты. Тарасов и Гайворонский сейчас уже в возрасте, а Волков – более молодой формации.

В общем в Питере я месяца два провела в прошлом году – это достаточно много: один месяц летом, один осенью. Ещё была, конечно же, в Киеве, – и диссертационная эпопея, и по выставкам тоже там ходила. «Файн-арт». Это весна была.

– И последний вопрос. Планы на 2010 год. Планы творческие и не творческие: участие в каких-то выставках, может быть, участие в каких-то аукционах. Что уже ясно из того, что произойдет в 2010 году? Что планируется?

– Выставка в «Садах Победы» намечена в октябре. Сейчас, в марте, еще точно дату не назначили, будет маленькая выставка у Ильичевой в галерее «Аурум». С Музеем современного искусства мы пока еще не определили точно дату. Предложение было, но пока еще неясно даже, на этот год ли, может быть, 11-й все-таки будет. В Музее Западного и восточного искусства планируется выставка четырех художников.

– Кто?

– Я пока еще не буду говорить, мы пока еще не договорились точно.

– Но ваша группа?

– Да. Ну, ещё какие-то проекты общие будут. Может быть, будут ещё персоналки, но просто из тех, о которых я точно знаю, что будут, – вот эти. С галереями и с аукционами – да, хотелось бы сотрудничать, потому что это сейчас возрождается, это интересно, модно, популярно. И в то же время для меня это что-то новое – приезжаешь, смотришь уровень других мастеров, себя оцениваешь. Это, во всяком случае, полезно, хорошо и нужно.