Впервые я обратила свое внимание на личность Леся Подервянского, будучи еще студенткой КГХИ, где-то на рубеже 1970-х и 1980-х годов. Однажды, расположившись в низком широком кресле в фойе Дома художников на Львовской площади, я отдыхала после посещения молодежной выставки. Раскрыла на коленях книгу, и очень быстро ее закрыла.

Практически напротив меня у высокого окна встретилась небольшая группа молодых, но на треть моего тогдашнего возраста старше меня художников. Друзья радостно приветствовали друг друга, смеялись, шутили - вели себя непринужденно и громко. Визуально и по работам, которые я видела на республиканских молодежных и просто тематических выставках, я знала их всех - Светлана Лопухова, Сергей Базилев, искусствовед Николай Костюченко, еще кто-то и Лесь Подервянский. Все они были привлекательны, и на них хотелось смотреть. Только не на Подервянского ... Зацепившись за него взглядом, я остолбенела на несколько секунд и резко, суетливо отвела глаза. (Состояние было как в детстве, в детском саду, когда на морозе лизнула какую-то металлическую трубку и, поняв, что действительно прилипаю, суетливо отодрала язык, оставляя кожу на металле). Тоненькую кожу моего сердца обжег вид черноволосого высокого стройного, с чрезвычайно ладно скроенной фигурой красавца в галифе и сапогах.

Со временем я научилась смотреть на Леся Подервянского без страха, потом даже с интересом рассматривать его как безупречное творение природы. Такое тело мог вырезать в мраморе позднеклассический грек Леохар, а, может, - Пракситель. Лицо же, чисто эллинское, могло бы выйти из-под резца Агесандра ... Справедливости ради надо сказать, что на границу 1950-х пришлось рождение не одного такого Аполлона-Гермеса-Диониса - такими были Дмитрий Нагурный и Тиберий Сильваши, Сергей Базилев и Сергей Якутович, Евгений Прокопов, Валентин Раевский, Алексей Редько. Видимо, природа стремилась восстановить генофонд страны после сокрушительной Второй мировой войны. Целая плеяда по-античному красивых, бесконечно талантливых молодых художников входила в силу и прокладывала свой путь с начала 80-х годов ХХ века в Украине.

Стоит заметить, что такое впечатление от Леся Подервянского как мужчины поспособствовало моему профессиональному интересу к нему как к художнику: я не могла не замечать, что же делает в своей творческой жизни этот роковой красавец, обладатель черного пояса по каратэ, мастер кунг-фу, который неожиданно для всех стал культовым писателем-драматургом и легендарной фигурой не только в Киеве.

Книга Огня: "Прижать голову к подушке". 2012. Холст, масло. 150х200 см

 

Коренной киевлянин Лесь Подервянский – выходец из академической семьи, изысканной и элитарной (речь идет об элите художественной в еще неизбитом смысле этого слова). Судите сами. Отец Сергей Павлович Подервянский - дворянского рода, офицер, выпускник Ленинградского института живописи, скульптуры и архитектуры им. Репина 1951-го года. Там он учился у знаменитых К. Рудакова, В. Конашевича и М. Авилова. С 1952-го и всю последующую жизнь Сергей Павлович преподавал живопись и рисунок в Киевском государственном художественном институте (потом Национальной Академии изобразительного искусства и архитектуры) - заведовал кафедрой рисунка, был профессором, народным художником Украины и, главное, - служил образцом стиля и профессионализма для нескольких поколений художников. Мать - Людмила Семеновна Миляева, дочь известного украинского графика и дизайнера, окончила Киевский национальный университет. Выбрала музейное и исследовательское дело в сфере изобразительного искусства, стала известным украинским искусствоведом, педагогом. С 1962 года по сегодняшний день - преподаватель, доцент, профессор кафедры истории и теории искусства, доктор искусствоведения, заслуженный деятель искусств Украины, академик Национальной академии искусств. Когда она читала лекции по древнерусскому искусству, мы не могли оторвать от нее взглядов - настолько захватывающе интересно и артистично преподавала нам свой предмет очаровательная Людмила Семеновна - Лада, как тепло называют ее не только близкие люди, но и студенты.

По этому можно представить себе тот круг, в котором вращался с пеленок Лесь Подервянский, и то, какие приоритеты вкладывали в него родители, какие ценности он впитал с молоком матери.

Мусаси. 2012. Холст, масло. 130х100 см

 

Один из его дедов был солдатом первой мировой войны. Отец прошел всю вторую мировую и еще дольше служил в армии (с 1937 по 1946 годы). Сам Лесь Подервянский, чувствуя в себе силу воина, искал пути реализации или осознания и овладения этой силой. Поэтому занятия каратэ, а впоследствии и кунг-фу подарили важный мировоззренческий стержень молодому художнику, философия восточных боевых искусств внесла особую ноту в поведение и творчество, закалила характер. «Это были романтические времена начала восьмидесятых, каратэ было вне закона, так же, как и в колонизируемой японцами старой Окинаве, гэбуха пасла нелегальные школы, несколько сэнсэев-неудачников уже сидели в тюрьме. Это придавало тренировкам привкус конспирации и опасности...

Мы увлеклись. Мы лечили синяки, вправляли челюсти, считали поражения и победы, читали друг другу распечатанные на ксероксе книги о выдающихся самураях и задирали носы. Мастер заметил фальшь и выебоны в наших движениях.

- Вы помаленьку хотите быть лучше, чем вы есть, и у вас происходит испорченный телефон, - сказал он. - Я оборву этот телефон.

Он приказал нам привести на тренировку красивых девушек»...

Становление и молодость художника пришлись на довольно интересное время в истории Украины. Тогда, в глубоком ауте застоя, молодые художники были подобны ныряльщикам за жемчугом мастерства и профессионализма. Добравшись до жемчужин, они с полными горстями драгоценного груза стремились выбраться на поверхность мирового искусства. Но к «поверхности» на грани 1970-1980-х было еще плыть и плыть. Не возникало даже намека на возможность вынырнуть. Таланты же, мастерство, молодая энергия требовали реализации. Некоторые открывали в себе способность дышать глубоко под водой. Однако давление принятого в государстве реалистического канона никуда не девалось, продолжая сковывать не только воображение, но и высказывания.

В отличие от отеческой изысканности, строгости и дисциплинированности в жизни и творчестве, Лесь Подервянский демонстрировал определенную бесшабашность, чувственность, спонтанность. Это фонтанировало и в его живописи. Идя на курс Татьяны Яблонской, он обещал ей писать строго, «без мазни», быть воспитанным и послушным. Ему это не удавалось, и он в один день получал от Татьяны Ниловны «на орехи», а в следующий - наоборот, похвалу за ту же самую «ужасную» работу. Николай Андреевич Стороженко, который в следующем году взял на себя обязанности руководителя мастерской, был последовательным, взвешенным педагогом и умел научить своих подопечных композиции, вдумчивому и ответственному отношению к собственному творчеству, широте мировоззрения. А главное - пониманию и построению формы. За что руководитель другой мастерской, не менее известный художник и учитель Виктор Пузырьков, называл его формалистом.

Каждый мастер проходит путь науки, оттачивания, совершенствования ремесла. А дальше он становится художником, или не становится им. Остается ремесленником. Ремесленником быть проще, надежнее и не так утомительно для нервной системы: ты всегда предсказуем, а потому и востребован. Нечасто высоко, но по прейскуранту оплачен всегда.

Если позволяешь себе быть непредсказуемым не только для зрителя или заказчика, но и для самого себя - становишься открытым всем ветрам, а с ними и потокам истинного откровения. И что же дальше? Как распорядиться приобретенным умением, мастерством, и что делать с собственной энергией и спонтанностью? Идти проторенным путем было неинтересно, даже скучно. Лесь Подервянский, не задумываясь, выбрал собственный путь,  отмеченный короткими консультациями, или даже консилиумами с авторитетами. Это мог быть отец, а мог - Тициан («и ты едешь в Мюнхенскую пинакотеку медитировать на пятку воина из «Возложения тернового венца на голову Христа», или смотреть Ван Дейка или Ганса Мемлинга, или путешествуешь в галерею Тейт, чтобы понять Тернера, особенно позднего периода»). Спасибо отцу, который научил не только рисунку, но и культуре взгляда, уважению к произведениям коллег - выдающихся и не очень - и умению учиться у них.

Книга Земли: "Плохая стратегия - повод для грусти". 2012. Холст, масло. 150х200 см

 

Лесь Подервянский позиционирует себя преимущественно как художник. Хотя сейчас значительно более известен как реализовавшийся блестящий литератор: пишет тексты, пьесы; читает их умело, хорошо поставленным голосом воплощает на сцене, оформляет как художник. Имеет большой опыт работы в театре: в 1993 году получил «Киевскую пектораль» - высокую профессиональную театральную награду за сценографию спектакля «Оргия» по Лесе Украинке для Театра на Липках в Киеве. В 1995 году получил еще одну «Пектораль» в Киеве и Приз за сценографию спектакля «Выстрел в осеннем саду» по А.Чехову в Торуне, в Польше.

Мое же первое яркое впечатление от его творчества - полотно «Привет, Манана!» на одной из республиканских выставок 1985 года. В то время это было необычно и революционно - минимизированный, почти отсутствующий сюжет. Художник смело и неожиданно ввел в ослепительно белое пространство незаписанного полотна элегантную фигуру гитаристки - будто не в комнату, а на залитую светом прожекторов сцену. Контрастность, локальность пятен, дерзость композиционного и ритмического решений ... Эта картина сделала Подервянского знаменитым. Затем прозвучал портрет дочери Анастасии «Королева кошек и птиц» (1987), двойной портрет «Семья Огиенко» (1987), композиция «Самурай» (1988). Это было время, когда недостаток информации о происходящем в мировом искусстве утоляли путешествиями в другие республики СССР - огромной и многокультурной страны. Оказалось, что в Советском Союзе тоталитарно насаждаемый «художественный метод социалистического реализма» странным образом не свел к единому знаменателю глубинные культурные достояния «братских» народов, как сейчас это делает глобализация со всем миром. Поэтому молодые художники упорно путешествовали, встречались в Домах творчества Паланги, Дзинтари, Гурзуфа, Сенежа, обмениваясь и восхищаясь сокровенным национальным художественным опытом, часто открывая друг другу глаза на достижения собственных народов. Особенно интересными для украинских живописцев были Прибалтика и Грузия с Арменией. Прибалты привлекали естественной европейскостью и довольно тесными контактами с Европой, а кавказские республики - горячим темпераментом, дружественностью и аутентичностью культуры.

Когда же стали происходить кардинальные политические изменения - перестройка, обретение Украиной независимости, - возник новый, особый интерес к истории собственного народа, его культуре. Видимо, это повлияло на то, что Леся Подервянского захватила стихия украинского барокко, удивительным образом объединившая казацкую, анархическую натуру автора с глубоким увлечением восточными единоборствами, которое требовало изрядной самодисциплины. Все это выплескивалось на полотна и, возможно, что-то проясняло для него самого. Его витальная энергия несла в себе концентрированную силу возрождения, смешанную с барочными излишками чувств, жестов и поступков, где «любовь-кровь» рифмуются наиболее органично, накал страстей и драматизм смогут измерить только потомки, а для современников - это просто такой специфический коктейль в воздухе, которым дышат. История Украины - физическая и духовная, ее драматизм, провинциальность и горечь были темой полотен 1990-х. Тогда же появился целый цикл пейзажей-рефлексий, отражавших впечатления от путешествий по неожиданно распахнувшемуся перед художником «миру широкому». Его персональные выставки на волне «времени перемен» демонстрировались в 1990, 1991 годах в ФРГ - Эрфруте и Нюрнберге, в 1998-м - в Гетерборге, Швеции, в 1999-м – в Стоктоне и Висконсине в США, в том же году - в Оттаве и Онтарио в Канаде и т.д. А в 1997-м по программе SABIT провел грантовую стажировку в Платвильском университете в Висконсине, в США.

Лесь Подервянский учился на монументалиста, но быть им ему почти не пришлось. Перестроенная страна не нуждается в монументальном искусстве до сих пор (разве что новые, часто сомнительной архитектуры, храмы). Поэтому Подервянский-художник пишет станковые картины, похожие на фрески, на росписи, созданные когда-то давно, а расчищенные и найденные вчера, - эдакие палимпсесты. Зрительскому глазу и сознанию надо поработать, чтобы настроиться и привыкнуть к тому многослойному содержанию и смыслу, впечатлениям и сообщениям, которые посылает автор. Это как во сне - ты получаешь письмо, или раскрываешь книгу, хорошо различаешь все буквы, и, кажется, свободно читаешь, радуясь такому важному сообщению. А утром, даже помня вид этих страниц, не можешь однозначно сказать, что там было - сообщение коснулось подсознания, сердца, а не ума. Но именно эта закодированность и тревожность неизведанного, недораскрытого цепляет и дает наслаждение.

Воспринимать его картины - это как играть в детстве среди сорняков с простыми куклами, или даже с такой, которая привезена из Москвы и глухо мяукает «мама»; и кормить их семенами лебеды и лепестками бархатцев, или сражаться оловянными солдатиками, - надо открыться и включиться в совершенно иное пространство жизни. Пространство часто театральное, иногда кинематографическое, иногда литературное и даже музыкальное. Подервянский стал поэтом синтетической культуры, которую он сам для себя и своего зрителя синтезирует в своей живописи, и в которой картина становится больше, чем картина, хоть и написана на холсте.

В литературном наследии Лесь Подервянский обращается к низкому жанру, который долгое время имел статус контркультуры. Лишь в последние годы этот феномен претерпел изменения, связанные с признанием и окончательной легализацией, изданием текстов пьес и постановкой спектаклей по ним - «андерграунд превратился в истеблишмент». В художественной же практике, в картинах художник обращается к высокому, тщательно подавляя невольный пафос, что иногда прорывается драматическим напряжением в изображениях античных героев или взрывными энерго-воронками барочных завихрений из линий или красочных образований на поверхности композиции. То есть каждое полотно в конце концов превращается во что-то более информативное и монументальное, чем просто картину. То «большее» вынуждено стучать в дверь-грудь его мастерской, проситься хотя бы на полотно, если стен для него не находится. И, ежится, пытаясь уместиться на холсте, и вдруг, распроставшись, может вывалить за пределы подрамника что-то важное для стенной росписи и невозможное для картины. Что это для самого художника – драма, мелодрама, или операция без наркоза? Нет, типичная постпостмодернистическая ситуация. Произведение содержит в себе калейдоскопичность и обрывочность глубинных знаний и флер поверхностных впечатлений, делает смысловые и содержательные акценты драгоценными живописными пятнами в маргинальных местах композиции, но иногда живопись скрывается за графическими жестко очерченными знаками. Художник не игнорирует клиповое сознание современного зрителя и часто обращается именно к такому языку, и ритмы экранной культуры пульсируют в картинах ненавязчиво, но отчетливо.

Как-то перед выставкой в ​​галерее «Коллекция» Лесь Подервянский по просьбе приятеля сделал развернутые текстовки к серии «Герои» - непринужденные, выпукло-иронические, интонационно сопоставимые с самими полотнами. Эти текстовые сопровождения - суть концентрация замысла и одновременно искренняя и абсолютная неправда о картине. Ибо «слово молвленное есть ложь». А картина на то и картина, чтобы на нее смотреть и визуально воспринимать образную информацию, а не считывать толкования. Поговорить о ней можно, но потом, после того, как эта мука душевная, которая давит, бередит, играет с автором, наконец вылившись на холсте, оттуда коснется-затронет-заворожит уже другую душу - зрителя.

Кажется, что Подервянский противоречит себе и зрителю и, сделав почетный круг из противоречий, все колющее и неудобное неожиданно улаживает целостностью, к которой уже ничего ни добавить, ни отнять. И в картинах у него - театр, настенная роспись, даже книга, однако не иллюстрация к ней, а ее квинтэссенция. Художник отнюдь не иллюстратор собственных драматических или поэтических текстов. Он считает, что картины объяснять не надо, они написаны, и этим все сказано. Что-то откроется зрителю, что-то нет, - это уже его беда/дело. И тут же, противореча себе, по просьбе галериста, пишет изысканные тексты о картинах. В текстах то, о чем не думал, когда творил полотно, но увидел в уже написанном. Он, как канатоходец, балансирует над пропастью, полной идей, иллюзий и аллюзий, иногда срываясь вниз, и, не долетев дна, бывает вытолкнут ими же на свое место - «играй, пианист» - балансировать дальше. Он спит и бредит-думает-мечтает, что все всё видят, или когда-то увидят. Пишет полотна, обращаясь в воображении к знакомому его душе гению, чей дух в тот момент пролетает сквозь его мастерскую, заглядывая через плечо на полотно. Он может даже с ним словом перемолвиться, ведь язык мастерства и творческого откровения, похоже, один на всех. Различными бывают образы и коды. А влияние идей и находок-ходов, открытий предшественников - это почва, которую обрабатывает новый автор, выращивая собственное семя.

Полотна Леся Подервянского демонстрируют его естественную и страстную интегрированность в поле мировой культуры, прежде всего, европейской. Плененный формами античности, захваченный гуманистическими глубинами позднего возрождения, вымуштрованный классицизмом, он компонует эти, совсем несовременные формы и образы, следуя неоспоримым законам классической композиции. До поры до времени. И метко нарушает привычное равновесие классики в пользу уточненной мысли и задумчивого образа. Тело же своей живописи - активное, гипнотизирующее, воспитанное откровениями Сезанна, Тициана и Рембрандта, Тернера, Кифера, Баскии и Бэкона - он то прикрывает мягким сфумато, то вываливает прямо на зрителя. Впрочем, всегда знает меру: акцентирует ровно столько, чтобы не перебрать лишнего внимания, не помешать целостному впечатлению. А лучи культурного достояния, льющие свет традиции на полотно из древности (любого века от V до ХХ) и отражающиеся назад, в пространство уважения к гениальным предшественникам, не теряются, проясняя конечную гармонию всей картины. Как именно это трансформируется в картину, никто не скажет и, прежде всего сам автор. Хотя, есть у него блестящий текст, который многое проясняет. Называется он «Организованное отчаяние»: «Живописец работает над полотном, полотно работает над живописцем. ... Они меняются оба, полотно всасывает пустоту; обессиленный живописец вешает полотно на стену и идет бухать с друзьями. ...В то же время зритель снует взглядом по полотну, пытаясь что-то понять, вместо того, чтобы просто съесть полотно глазами. Полотно хочет спрыгнуть со стены, чтобы залезть зрителю во внутренности. Зритель препятствует ему своим стремлением что-то понять. Недоразумение висит в воздухе, опасное, как длинная пауза в разговоре. Что вы хотели сказать этой работой? - спрашивает зритель живописца. .... Вы так красиво мне все объяснили, что на работу можно и не смотреть, и так все понятно...».

Он, ставший писателем, драматургом, по сути, создавший новый жанр в украинской драматургии, в своих живописных полотнах остался наименее литературным и повествовательным, впрочем, это не означает, что там - пустота. Парадокс. Нет сюжета. И тема призрачна. А картины чрезвычайно информативны. Клубком Ариадны для просвещенного зрителя может стать название картины. А необразованному остается «включать» радары собственной души, прислушиваться к энергиям, которые пульсируют с полотен, открываться интуиции, и тогда никто не отойдет от полотна пустым. Ведь живопись Леся Подервянского интеллектуально требовательна. Рядом с такими картинами хочется пить хорошее вино, говорить о поэзии, слушать музыку и всеми фибрами улавливать то непроявленное, только намеченное, что пробирается сквозь слои ментальных, духовных, визуальных напластований и уничтожений, наслаждаясь процессом общения с полотнами.

Когда-то еще в юности Лесь Подервянский узнал, что талант истинного воина-самурая определялся не только освоением собственной физической силы, умением драться и побеждать, а еще - по традиции - владением кистью и пером, словом и образом. Тогда же он осознал, что неважно, чем заниматься: сражаться ли, писать ли картину или драму, - делать это надо свободно, бесстрашно, не изменяя себе ни секунды, без позы. Тогда тебе все откроется. И открылось. Художник в дни своего 60-летнего юбилея представляет серию произведений «Путь воина», в которой выражает уважение к труду и гению великого мастера Миямото Мусаси. Знаменитый самурай написал «Книгу пяти колец» - руководство по стратегии, становлению и росту настоящего воина. Размышления этого автора, его установки и правила серьезно повлияли на жизнь самого художника и в известной мере его сформировали. Картинами художник демонстрирует свое принятие идей, концепций, откровений и создает визуальный, живописно-поэтический образ-размышление над текстами этой книги.

В полотнах цикла раз за разом возникают параллели и сопоставления двух культур - европейской и азиатской, - и в философии, и в эстетике, и в искусстве. Художник на первый взгляд никому не отдает предпочтения, а смотрит на оба мира, на составляющие одного космоса - своего собственного или мирового. И все же, полнота, глубина и незыблемость европейской составляющей невольно выдает в художнике евроцентриста, который азиатскую традицию воспринимает весьма условно, хотя и с острым интересом и проникновением. Я вижу в этом проекте непроизвольное подтверждение сентенции гениального Сковороды о том, что «Истина сжигает и уничтожает все стихии, показывая, что они лишь тень ее», ведь «Пять колец» - это пять стихий, которыми надо овладеть, чтобы прийти к самому себе, выйти из пустоты, и в нее вернуться. Поэтому одним из объектов проекта и есть пустота, которая звучит камертоном всей выставки.

 

 

Олеся Авраменко