Интервью с художником Станиславом Жалобнюком в рамках проекта "Смутная алчба - 2".

– Какие события в художественной жизни Одессы в 2010-м году запомнились, вызвали интерес? В каких выставках, акциях, пленэрах участвовали вы в том году?

– Конечно, Чудо-биеннале, в котором я как бы имел непосредственное участие.

 

– До этого была «Квартира 26».

– А, да, была. «Квартира 26» – да, была такая попытка организовать проект, достаточно, мне казалось, элегантный для Одессы. Как бы я активно стремился сделать так, чтобы не было видно, что художники хотят денег. Для Одессы это принципиально, потому что если это подозревают, у всех пропадает интерес. Поэтому максимально нужно делать красиво, чтобы никто не думал, что это ради заработка. И тут, в общем-то, есть свои подводные камни, связанные с этим. Место мне нравилось, оно выглядело оппозиционным к существующим каким-то площадкам. Учитывая специфику Одессы, наверное, эти квартирные выставки имели логику, как и раньше. Мне кажется, что Наумец был очень красивый там, безупречный. Его фактура плюс фактура даже тех пространств, расположение, двор, состояние – это было, мне кажется, очень удачно. Стрельников мне показался в том контексте не совсем удачным, если честно. Было ощущение, что, в общем-то, это не совсем его площадка была. Хохленко очень хорош был. Тоже мне казалось, где-то на уровне при том при всем выглядел, почти как Наумец. Да, он выглядел, я думаю, что если на данном этапе, не знаю, имею ли я это право говорить или не имею, но, в принципе, он там был великолепный. Вот там он выглядел прекрасно.

 

– Там же несколько сборных было выставок.

– Да, был общий проект, и это было достаточно удачно. Тогда подключилась Ута Кильтер, и много было репортажей, это всё потом было в онлайне. Мне кажется, ей тоже нравилось там, потому что там получался ещё какой-то отдельный продукт, с репортажами этими связанный.

Потом, наверное, биеннале, такая попытка в Одессе, такая попытка задействовать максимально много игроков. Это очень сложно в конечном итоге. Чтобы очень много игроков могли захотеть сделать нечто вместе. Ну, опять-таки, здесь же никаких фондов, никаких заинтересованных денег не было, поэтому всё выглядело как подвижничество.

 

– А как сегодня, по прошествии почти полугода, вы видите это биеннале? Что получилось, что не получилось? И ваши личные ощущения после этого. Потому что, как всегда, начиналось всё хорошо. Задумка-то была очень благородная – и музеи, и площадки…

– Я думаю, очень хорошо получилось. Освещение такое, светлой памяти Заборной выставки. Мне это очень нравится до сих пор. Тем не менее. Она была совершенно другая, она была достаточно ироничная. Если там какие-то есть мнения, типа того что, ну, типа, что вот святое… Боже мой! Кто определяет и кто, собственно, это вот, эту выставку уже провел к лику святых и там, извините, это ж не церковь католическая или еще какая-то. Поэтому святое оно, не святое, то, что это вспомнили, что это обозначили и сделали очередное движение на эту тему, и есть какая-то преемственность традиций, временами вспыхивающая. Мне кажется, это очень хорошо было. Это было достаточно чисто пластически. Была какая-то логика. И фрагментами, мне кажется, были очень неплохие залы. В Музее современного искусства Одессы были очень неплохие залы. Допустим, зал Олега Волошинова. Тот же зал ироничный с Лениным и Боголюбовым, мне кажется, был неплохой. Мне кажется, неплохой был зал с Ануфриевым и Кульчицким. Центральный, мне кажется, отражал какую-то позицию. Ну, и парочка, естественно, было смешных…

 

– А теперь о своих выставках прошлого года.

– Была выставка во Всемирном клубе одесситов. Вот она мне очень нравится. Это была моя выставка, хотя зал как бы не выставочное пространство, но я себя чувствовал как дома и, мне кажется, достаточно органично было. Плюс там я начал новую тему. Написал какое-то количество вещей. Не тогда, когда развиваешь одну тему какое-то количество времени и чуть-чуть утомляешься уже. Я как бы вбежал в эту тему, и мне кажется, что там что-то где-то местами даже нашёл. Даже было какое-то свечение такое… Но опять, как о себе говорить, не знаю. Ну и в Киеве была персональная выставка в «АВС» галерее. Хотя она там преследовала другие цели, там очень много было завязано на взаимодействии живописи и зрителей. Я поэтому в «Арт-Киеве» и не участвовал, потому что там с разницей в неделю у меня была персональная. Там было три зала, в которых частично показали картины вот те коллекционеры, которые приобрели натюрморты – это был один зал; второй зал – там опять-таки, коллекционер, который владеет работами, которые были в Клубе одесситов когда-то на выставке по поездке в Италию. И один зал – мои последние вещи, там связанные с новой серией «Е-95». Три таких позиции. Там зал действительно грамотно оборудован, там с точки зрения, как оно выглядело в интерьерах, было, мне кажется, достаточно безупречно.

 

– Повлиял ли кризис на художественную жизнь? Уменьшилось или увеличилось количество выставок, покупок, коллекционеров?

– Если с конца, коллекционеры – они уходят или приходят как бы не с кризисом, а по состоянию души. Коллекционер может, я думаю, появиться в самую такую непредсказуемую секунду, понять, что он хочет это видеть и владеть, и наслаждаться. Я думаю. А всё остальное, конечно, повлияло. Просто я шутил – может, начнем уже говорить правду? Конечно, всё поделите в два, в три раза. Всё уменьшилось. Выставку делаешь – так тратишься, думаешь – ты отобьешь хотя бы эти затраты? Нет. Поэтому, наверное, и не такое желание делать какое-то количество выставок. Покупки – конечно, они все уменьшились. Раньше все торговались злостно, а сейчас они ещё злостнее торгуются, все цены рубят, хуже грозы. Если раньше в Одессе все делили пополам, – ты приблизительно хочешь это, умножишь на два, потом тебе поделят на два и ещё чего-то. То сейчас непредсказуемо могут поделить. Ну, как бы оговорить ту цифру, как бы, ты уже не хочешь говорить, потому что понимаешь, что это смешно. Потому что есть картины у людей, которые там по восемьдесят тысяч как бы продавались на аукционах, а сейчас никто за три не хочет покупать, по городу таскают эти вещи. А вещь, которую не покупают, тоже что-то с ней происходит. Внутри этой вещи с этим именем и так далее.

 

– Не будем уходить от биографии. Какие события в формировании стиля, направления, в котором вы работаете, художественного мировоззрения были ключевыми? Встречи, книги, учителя…

– Ну, у меня такое ощущение, если я это чувствую как состояние возбуждения от каких-то вещей, то, в принципе, я заинтересовываюсь. Потом, естественно, это появится в моей живописи. Потому что я, наверное, как никто люблю, вы заметили, ну, большое количество всего в своей живописи. Много цитат… Ну, по крайней мере, мне так любопытно, то, что меня тревожит, потом оно, естественно, появится в моей работе. А почему и как это происходит, – это уже такое, я думаю даже, случайность, может, не следует говорить, но… Ну, с какой-то стороны это выглядит как случайное. Может, кто-то это и контролирует, но я еще с ним не знаком. А как это выглядит в жизни, ну, буквально, взял в руки какой-то попсовый журнал, а там какая-то фотография. Я могу от неё оттолкнуться – и может родиться серия. Это случайность или не случайность? В принципе, нет.

 

– В Одессе, да и в Украине в целом сформировалась группа художников, работы которых продаются, выставляются в престижных галереях и у нас, и за рубежом. В 2010-м году появилась группа новых имен, молодых художников. Кого бы вы могли выделить?

– В принципе, следует назвать, ну, тех, что все дома попортили, да? Обрисовали их? Не хочу их имена запоминать. Из тех, кто понравился – Ина Хасилева. Мне так показалось, достаточно любопытно это. Я когда делал биеннале, больше посмотрел её вещей. Там какое-то количество психоза, невроза и всего остального, мне кажется, оно достаточно для такого кайфного художника в конечном итоге. Есть такое ощущение.

 

– А ещё?

– Ну, наверное, Степан Рябченко. Абсолютная синтетика такая. Но тоже достаточно любопытная.

 

– А в Украине, в Киеве? Кто там?

– Я даже не могу сказать, что я сильно как-то запоминаю эти имена. Вот на аукционе работа - этот негр несчастный расстрелянный Бабчинского. Что-то такое там тоже есть. Ещё Артём Волокитин, который у Пинчука грант получил.  

 

– Традиционный вопрос. Где и за сколько продавались ваши работы в этом году? Есть ли постоянные клиенты, галереи, коллекционеры?

– Галерей нет. Вроде мы, как обычно, куда хотим, с кем хотим и так далее. Причина всё та же. Проблема не в отсутствии художников, а в отсутствии тех людей, которые умеют этот продукт представлять, у которых есть традиции. Не знаю, может быть, в Киеве – там чуточку иначе, здесь это пока что так. Нет клубов, грубо говоря, где собирается вот такая живопись, клубов, где собирается другая живопись. У нас, в основном, мешанина. Можно встретить, допустим, в одной коллекции, я знаю, Лёню Войцехова, который хороший художник, но это же не в смысле живописи. А в смысле там остроумного еврейского сознания. Безупречно. Ну, иронично всегда, ну, организованно. И, скажем, Тихолуза, где об остроумном сознании речь не идет, идет сугубо живописная структура. И вот это может быть в одной коллекции. Поэтому это все микшируется в Одессе, и в галереях таким же образом. Поэтому говорить о том, что где-то будет собираться там Тихолуз, а где-то будут там те, кто может остроумно шутить на тему живописи и всего остального, как-то не приходится. Поэтому и галереи работают не так.

 

– Мировое искусство уже не только в репродукциях присутствует в Украине. Влияет ли это на ваше творчество? Может ли сегодня Украина что-то сама привнести в мировые тенденции?

– Ну, это же, как вы понимаете, вопрос, в общем-то, не ко мне. Это вопрос к тем людям, которые должны и могут, имеют возможность создавать вот эти ситуации. И под эти ситуации уже давать определенный продукт. Я как бы произвожу этот продукт, который можно ставить в какую-то ситуацию. Это же не ко мне вопрос, – я попаду в Европу или не попаду. Это к человеку, который может с этим продуктом сделать что-то в Европе. А вот вопрос – он есть? Ему это надо? Или гораздо проще там по-другому презентовать эту ситуацию. Здесь технологии имеют значение. Вот есть ли у Украины такие технологии? И есть ли люди, которые способны эти технологии реализовать? Это всё не ко мне, в общем.

 

– Виктор Пинчук, вручив премии молодым украинским художникам, затем видоизменил характер конкурса, сделав его международным, что вызвало много критики. Нужны ли, на ваш взгляд, такие конкурсы и премии вообще? Стимулируют ли они творчество? И должны ли быть номинанты исключительно украинцами?

– Да тут, в принципе, это же его деньги, это его жизнь, – что хочет, то и делает. Какие могут быть к нему претензии? Он хочет так – делает так. Другой хочет – делает так. У нас невероятный микс. Он, допустим, делает так. А пусть будет другой человек, который с таким же бюджетом, – и сделает такую ситуацию, ну, сугубо украинскую, допустим. А потом кто-то захочет увидеть Европу, допустим. А кто-то пусть делает как-то ещё. Если кто-то что-то делает, то к нему приковано какое-то количество внимания. Давайте ещё будет там 6-7-10 игроков такого уровня, и они там каждый будет заниматься своим. И тогда, наверное, будут ещё варианты. А так он один делает погоду. Ну, в принципе, было бы у меня такое количество денег… Да что хочу, то и делаю, вообще-то. Кого хочу, того и вожу, что хочу, то и говорю, – это же моё дело по большому счёту. Если бы это был какой-то там фонд, и много было игроков, и был какой-то общественный контроль, и как-то было связано там с ситуацией… А это ж частная инициатива. Что хочет, то и делает.

 

– Может ли художник своим творчеством изменить художественную ситуацию в нашем городе?

– Мне в прошлой «Алчбе» очень понравилось, когда Войцехов сказал, что он там нажимал какую-то штуку и оттуда выходил дым. Он играл роль дракона в детском спектакле. Это шикарный ответ. Лучше ответа нет никакого. И так же, как этот игрушечный дым влияет на весь спектакль – то есть никак, так и художник может повлиять на ситуацию в городе. Я могу только присоединиться.

 

– Какие художественные институции нужны сегодня Одессе? Достаточно ли музеев, галерей, кураторов, арт-дилеров?

– Ну, конечно, нужны новые. Я понимаю, что тут три игрока – и все калеки… Ну, хотелось бы, чтоб как-то поделилось всё по каким-то клубам, по большому счету. Чтоб где-то была вот такая живопись, которую можно обозвать там «премиум-класс», а где-то попроще, а где-то живопись там для каких-то эстетствующих, не знаю, там, извращенцев, а где-то для буржуев. Ну вот, чтоб были какие-то деления, и люди как бы группировались вокруг каких-то институций.

 

– Салон умер практически.

– Царство небесное. Это единственное, что не жалко.

 

– Работу какого одесского художника вы с удовольствием повесили бы у себя дома?

– Да у меня много одесских художников дома. У меня Рахманин дома с удовольствием висит, у меня Егоров с удовольствием висит. У меня Хрущ с удовольствием висит. Это из классиков. Из молодых у меня, вот самых молодых, таких, скажем, у меня Оксана Спиндовская, вот, с удовольствием дома… Я так, по стенам смотрю…  Володя Наумец у меня, Тронов. У меня почти все одесситы есть, я в этом смысле очень последователен. У меня просто не одесситов нет.

 

– Любите ли вы деньги? И какая у вас самая безумная трата денег?

– Я очень люблю деньги. Не скажу, какая у меня трата. Безумная трата… Не скажу, потому что вы спросите, на кого, и тут…

 

– Говорят, что есть женская и мужская проза. Можете ли вы, глядя на холст, определить, мужчина или женщина художник?

– Как бы есть. Но я не могу сказать, что так вот безошибочно определю, однозначно. Ну, что-то есть, да. В женской живописи меньше конструктивного какого-то начала, хотя есть какие-то такие чудо-женщины, у которых конструктивизма больше, чем у какого-то мужчины. Это же раньше вообще была мужская профессия исключительно. А сейчас – сейчас даже неизвестно. Да, в принципе, где-нибудь, может быть, и могу сказать. Я Наташу Лозу отличу от Адольфа Лозы. Мне кажется, что я отличу.

 

– Существует ли русская, украинская, польская живопись? Национальная самоидентификация ощущается ли в картине?

– Ну есть ребята, которые рисуют… Какое-то количество мужиков, которые с какими-то косами идут в каких-то национальных костюмах, и это называется живописью. Я такое видел. Но я не знаю, оно к живописи имеет ли отношение. Нет, вот сейчас информационные поля смешались, и люди много видят, много знают… На этой выставке, что была в Киеве, там кто-то увидел какое-то этническое украинское начало в живописи. Ну, слава Богу. Я его не видел никогда, но я попал в такое пространство, где было много людей, которые в нём способны это увидеть везде, – они видят, а я вот не увидел. Учитывая, что я всю жизнь прожил на берегу возле моря здесь, я не совсем понимаю, что такое национальные, этнические корни вот в том проявлении. Есть что-то, связанное, допустим, с одесской ситуацией, с морем, я считаю, хорошо это. Типа это что-то местное. Да ради Бога, все художники местные. Рембрандт тоже был когда-то местным художником из того города, в котором он жил. Но опять-таки, тот бизнес сделал из него там звезду глобального масштаба. Опять же, это же не Рембрандт делал. Изображал то, что там покупали, и что он чувствовал. И был своим там местным художником. Не думаю, что он очень много путешествовал. Так вот, следует быть таким деревенским художником, писать картины. А потом уже вопрос не ко мне, во что это может превратиться.

 

– Как часто, считаете вы, художник должен делать персональную выставку?

– Как часто… я не знаю… Свой опыт – я как-то их делаю, не потому что я вот чувствую, что раз в четыре месяца следует сделать, допустим, выставку. Это получается, ты нарабатываешь нечто, есть какой-то объём, и тебе кажется, что уже можно это демонстрировать как цельную продукцию. И потом у меня как-то органично появлялись какие-то предложения. В частности, очень часто от вас. Когда вы приходили, что-то смотрели и – оп! И мы очень редко это делали, быстро, как бы даже вне какой-то очереди… и это было логично. Поэтому это такое очень… это как часто следует влюбляться?

 

– Как часто следует влюбляться?

– Ну, раз в два года – да? Тут какая-то такая другая совсем динамика.

 

– Важно ли для художника место, где он вырос, где работает, – провинция или столица? Можно ли реализоваться, живя в провинции?

– Ну, наверное, где больше капитала, там проще эти вещи превратить в нечто, да? Ну, короче, поменять на деньги, короче. Тут опять не всё так просто. В Одессе очень приятно жить и работать. Я не представляю себя в другом месте. Я чуть-чуть пробовал в Москве, чуть-чуть в Киеве работать. Но ничего толком не получается. Ну, не пишется мне там. А здесь я чувствую себя органично. Я когда вот здесь что-то изготавливаю, делаю, это логично для меня, оно как-то всё происходит. В другом городе хуже. Потому что тут есть какие-то вещи, наверное, связанные с рождением, как ты вырос, как ты ощущаешь этот воздух, этих людей… Хотя, наверное, в Киеве проще вещи продавать, там больше людей, допустим. Следует там быть. Не знаю.

 

– Ваши любимые города в Украине, в мире. Определяет ли это наличие музеев или сам дух города?

– Ну, если Европа, – там понятно, там дух города и количество музеев очень-очень близко. Мне очень Зальцбург нравится. Я там не один раз был, и там какое-то невероятное ощущение. Хотя это ж тоже провинция. Это же не центр. Но там ощущение того, что там хочется быть, и тебе не кажется, что жизнь где-то мимо проходит, а ты вот отдельно. Там есть ощущение того, что это вот там всё. Ну, в Украине Одесса, что здесь остаётся ещё? Какие города есть? Я часто в Киеве бываю, но сказать, что я его люблю… Он какой-то чужой достаточно для меня.

 

– Самое главное ваше достоинство и самый главный ваш недостаток.

– Психологи… Ого! Ничего себе! Об этом, в принципе, мы каждый день думаем. Я всё время старался избежать вот этих размышлений. Мое достоинство самое главное? Думаю, что я делаю не самый худший продукт в этом городе, скажем так. Я думаю, что это достоинство. А недостаток – пожалуй, наличие суеты, бардака в работе. Слишком много дел сразу. Но, с другой стороны, наверное, такова жизнь. Хотелось бы ходить заниматься живописью, как на работу, да?

 

– В костюме и в бабочке.

– А в конечном итоге, как-то всё так стихийно, учитывая еще какие-то занятия, которыми занимаешься… Ой, я не могу на это ответить. Всё.

 

– Времена не выбирают. Вы сотрудничаете со временем или конфликтуете с ним?

– Не, я бесконечно в попытке сотрудничать с ним. Иногда мне кажется, что всё логично. Иногда всё раздражает. Поэтому я, наверное, как-то чередую. Чётное – нечётное. Ну, я, как только начинаю утверждать, что все супер, я в нужном месте в нужное время, то я думаю: «Зачем я так говорю?». Я не так делаю, не то и так далее. Я думаю, у каждого этот разговор со временем продолжается всю жизнь.

 

– Последний вопрос. У каждого своё отношение к Одессе. А у вас?

– Я её очень люблю. Очень печально, что сейчас её в очередной раз изуродовали – сколько там? 97 домов? – разрушили и бросили.

 

– Фасады?

– Да. Это ведь уже навсегда. Да? Всё расковыряли и бросили. Но это так, это такое внешнее. А плюс – такое что-то внутреннее… но хотелось бы так, чтобы были какие-то люди, которые бы ощущали дух этого города и любили его. Ну, так, по-честному. Это же не зазорно, допустим? Когда там мэр или его приближённые любят город? Это же как бы нормально. Это же правильно… Ну, не знаю.