Интервью с художником Виктором Павловым в рамках проекта "Смутная алчба – 2". 

– Какие события в художественной жизни Одессы в 2010 году запомнились, вызвали интерес? В каких выставках участвовали вы в том году?

– Я работал в прошлом году, именно в этом году основной упор сделал, хотя материал старый. Философские труды у меня лежат, уже даже есть не черновики, я их не издаю. Картины меня кормят. Самая главная тема была – какое-то сомнение Леонардо да Винчи по поводу роли Иуды в древней истории. Может быть, я чем-то и неправ. Но, анализируя древние писания, я пришел к определенным для меня выводам. Я вообще никогда не глаголю истину. А только предположения.

Ленин в институте благородных девиц. 1990. Холст, масло

– Повлиял ли кризис на художественную жизнь? Уменьшилось или увеличилось количество покупок, коллекционеров, выставок?

– Для меня, наверное, кризис не сказывается. Даже, в принципе, наоборот, какой-то прорыв. Хотя лучше бы кризиса не было. Дело в том, что кризис заставляет коллекционеров думать. А это, так сказать, несколько приятная предосторожность.

 

– Биографический вопрос. Какие события в формировании стиля, направления, в котором вы работаете, художественного мировоззрения были ключевыми? Встречи, книги, учителя. Кто воздействовал на вас?

– Вы знаете, на меня удивительным способом никто никогда не воздействовал. Хотя я в Москве начинал учиться у скульптора, ученика Матвеевой, которая была ученицей Родена. И ощутил какой-то эстетизм. Потом я ходил в Музей Пушкина, и всё время изостудия в Москве. Все время приходил на импрессионистов, на меня вот это сильно воздействовало. Это не объясняет, что у меня такой стиль, я по-разному работаю. Но, значит, если меня там обозвали импрессионистом, это не совсем верно. Скорее я сочетаю метод импрессионизма с чистым классицизмом. А классицизм – что? Классицизм это значит уход в какую-то древнюю историю, антику, легенды. В принципе, романтиком, допустим, я никак не могу быть в силу этого. А то, что я использую современные достижения, по возможности все… Было у меня увлечение Матиссом, но я все-таки вернулся к пуантели. Но пуантели я делаю так не кубиками, а хочу это четко поставить каллиграфией. Каждый мазок у меня должен быть картиной самостоятельной. То есть он всегда был хороший, широкий. Леонардо да Винчи считал, что надо этот свой виртуозный мазок зализывать. Но незаконченные его картины говорят о том, что он владел каллиграфией.

Елена. 1990. Холст, масло

– А ваш преподаватель в Грековке –  или у вас их несколько было?

– Считайте, Киричек. А, первый преподаватель был – вот его забыл, очень хороший. Патров скульптор был, и при нём ещё один был. Они потом у себя дома повесили мои картины.

 

– В Одессе, да и в Украине в целом, сформировалась группа художников, работы которых продаются, выставляются в престижных галереях как у нас, так и за рубежом. В 2010-м году появилась группа новых имен молодых художников. Кого бы вы могли выделить из молодых, появившихся в последний год?

– Я, так сказать, в целом отрицательно отношусь. Это больше понтов. Есть действительно мощный художник, поэт, с самым большим именем, но который портит других. Это Саша Ройтбурд. Я его очень уважаю как живописца, но когда он лезет во все, понимаете, эти самые, он сеет только… Создал компанию подхалимов… Это то, что относится к Одессе. Относительно Киева я всего не знаю и знать не хочу. Но считаю, что в современном искусстве, благодаря, может быть, даже и коллекционерам, сейчас какое-то состояние культуры, где поощряется разврат. Вместо того чтобы была чёткая работа над школой.

Да-Да-Да (триптих). 1993. Холст, масло

– Вопрос, который мы задаем всем. Где и за сколько продавались ваши работы в 2010-м году? Есть ли постоянные клиенты?

– Вы знаете, я продаю работы под настроение и даже не запоминаю этого. Где-то кто-то продавал. Мне вот интересно, я особенный человек. Художники, как этот старый анекдот: пришел к одному крестьянину, из коллекционеров, художник. Он кричит: «Ох, мне нужно продать картину, я голодный!» – «Ну вот, я тебе деньги даю – ты просишь столько». А он говорит: «А, це все ж мої діти!». А мне все равно. Вот я выполнил какую-то каллиграфическую мистику свою, и я могу тут же отдать работу. Мне она уже не нужна. Вот я знаю: отдал жизнь. Всё! Всё. У кого-то желательный – я не хочу по этим галерейкам отдавать, чтоб там дороже себя продавать. Продам в Горсаду, она будет украшать кухню – я стараюсь, чтоб у меня были более-менее приличные покупатели. Ради этого я дешевле продаю.

 

– Мировое искусство уже не только в репродукциях присутствует в Украине. Влияет ли это на ваше творчество? И может ли сегодня Украина сама внести что-то в мировое искусство?

– Понимаете? Мы, как в этой песне: «А позаду, а позаду Сагайдачний, що проміняв жинку на тютюн та люльку, необачний. Мені з жінкой не возиться, а тютюн та люлька козаку в дорозі знадобиться. Попереду, попереду Дорошенко веде своє військо, військо запорізьке хорошенько». Мировое искусство. Но оно уже зашло в тупик. Уже наши авангардисты с терминами путаются. Актуальное искусство… А актуальное ли оно, спрашивается? Или авангардное ли оно? Либо еще что-то. Всё. Кончилось. Надо трудом искать какие-то новые варианты. Нет, я считаю, можно сделать огромное открытие. И в психологии, и в науке много белых пятен. В том числе и в искусстве. Это вечное бытие. Но нужно работать, скромно. Исследовать вещи, не поддаваться, все подвергать сомнению. Ко мне приходят два мистика и начинают говорить: «Вот там инопланетяне были». Я говорю: «Ну почему вы так уверены и мне это доказываете? Может быть. Я с вами не спорю. Все может быть. Но зачем вы мне вот это вот так навязываете?».

Вопросы фиолетового цвета. 1988. Картон, масло

– Пинчук, вручив премии молодым украинским художникам, потом видоизменил характер конкурса и сделал его международным. Это вызвало много критики. Нужны ли такие конкурсы и премии для молодых? Стимулируют ли они творчество? И должны ли номинанты быть исключительно из Украины?

– Поддержка молодых, конечно, очень важная вещь. Это хорошо. Вопрос – как это делается. Потому что это можно делать, как чистый разврат. Поэтому Христос сказал: «Если вы делаете благое дело правой рукой, – чтоб левая ваша не знала». Разврат страшный. Например, я ж видел в Сабанском переулке – слабенькая картина, но извини меня, – три метра на два. В коридоре стоит. Человек не хочет трудиться. Хочет сразу быть великим. Что происходит? Я не знаю. Ну вот, Ройтбурду нужно быть в чистом поле одному. Со мной он дружил, сейчас вот год со мной не разговаривает, там ещё интриги, может быть, какие-то. Я его настолько уважаю… Я самый большой ценитель его живописи. Приходят и говорят: «Это чернуха». Я говорю: «Нифига, вы сами чернуха». Чернуха начинается, где сладенькие работы. Вот там чернуха. Нет, его заносит уже в такие вещи, которые я не совсем понимаю. Это другое дело. Но в целом, по большому счету, я считаю, что это мощный художник.

 

– Может ли художник своим творчеством изменить художественную ситуацию в Одессе?

– К сожалению, нет. Он может жить в какой-то своей среде. Слишком мало у нас образованных людей. Слишком далеко зашло падение культуры. Её поднять трудно. Но вместе с тем, в массе у нас же невероятное количество художников. Что-то где-то происходит.

Старый и новый. 1973. Холст на картоне, масло

– Какие художественные институции нужны сегодня Одессе? Достаточно ли музеев, галерей, кураторов, арт-дилеров?

– Больше чем достаточно, с одной стороны. Но, допустим, можно говорить об определённом недостатке. Потому что именно галерейщики должны иметь чувство стиля. Каждый должен работать с очень ограниченным кругом лиц, который совпадает и не противоречит по стилю. Это от Запада научились в Москве. В Одессе это не так. Вот кто принесет работу, того продают. Ещё поставили магарыч, выпили – и всё. И выставки нет.

 

– Работу какого из одесских художников вы с удовольствием повесили бы у себя дома?

– Я не люблю держать картины у себя дома, потому что ответственность. Вот мне подкинул один художник. Подарил мне две картины. И именно их украли у меня.

Без названия. 1993. Картон, смешанная техника

– Тут вопрос, скорее, в том, кого вы цените из одесских мастеров. Я знаю, что Хруща.

– Я всегда рад посмотреть его работы, но я бы не хотел держать их у себя тоже. Потому что это большая ответственность. Зашли. Выпили. Ну, я не сильно общаюсь с людьми. Ну, как-то собака что-то, это самое, по работе прошла. А у меня была очень тесная мастерская, сейчас лучше, но тоже не хватает места. Я в этом отношении очень ответственный. А Хруща я люблю, мы с ним столько прошли вместе, ездили в Москву. Он меня уважал, я его уважал.

 

– Вы же вместе работали одно время.

– Я ненавижу тех, кто говорит о нём плохо. Кто сказал о нём дурное – мой враг. Хотя я считаю, что подвергать критике можно всё. Святых нет. Можно критиковать за то, за то, за то. Но вот человек. Друг. Всё.

Без названия. 1996. Холст, масло

– Любите ли вы деньги? Какая у вас была самая безумная трата денег? 

– Ой, самая безумная – я сейчас потратил на суд тысяч пятнадцать. И всё зашло в тупик. Суд-то я выиграл, но в тупик зашло – апелляции, отложили в долгий ящик, и мне это уже не нужно. Это из-за маминой квартиры, которую украли.

 

– А любите ли вы деньги?

– Естественно, люблю. Возьмите – деньги нужны, чтобы покупать краски. И дорогие сейчас какие краски, натуральные. Киноварь. Ультрамарина нет. Я пользуюсь красками, которые дорого стоят. Если 20 гривен обычный тюбик, то этот больше ста.

Любовь двух душ. 1991. Холст, масло

– Говорят, что есть женская и мужская проза. А можно ли, глядя на холст, сказать, мужчиной или женщиной был художник?

– Понимаете, можно сказать, например, что когда обнажёнки делают женщины, они более сексуальные. Почему так – не знаю. Неужели все женщины лесбиянки? У женщин свежее видение при отсутствии фантазии. То есть в композиции они начинают уступать в поиске, но если они натюрморт пишут или пейзаж, они могут достигнуть лучших результатов, чем мужчины. Вот, например, я очень ценю как живописца, но она начала уже портиться, Олю Котову.

– Существует ли украинская, русская, польская живопись? Национальная самоидентификация ощущается ли в картине?

– Ну, естественно, её можно почувствовать. Я как-то напрямую не занимаюсь этим вопросом.

Поющий Орфей. 1990. Бумага, пастель

– Сегодняшняя глобализация не свела всё ли на нет?

– Это не сегодняшняя глобализация. Это глобализация очень древняя. Хотя мы можем отличить голландцев от итальянцев, но всё-таки они стремились к одному, и те, и другие, я считаю. Мы все работники одной лаборатории. И так делиться на национальные квартиры как-то не хочется.

 

– Как часто, считаете вы, художник должен делать персональную выставку?

– Ну, сейчас персональные выставки художники делают, когда хотят о себе заявить. Когда уже не надо о себе заявлять, как мне… Я к персональным выставкам отношусь очень равнодушно. Если мне предлагают, я готов оказать услугу, всё, но сам – ни организацией, ни покупкой зала заниматься не буду. Я этим заниматься никогда не буду. Я тайный – как это называется? – теневой художник.

 

– Важно ли для художника место, где он работает, где он вырос, провинция или столица? Можно ли реализоваться, живя в провинции?

– Самое лучшее место для любого художника – это место, где он родился, если это не Париж.

 

– А если Париж?

– А вот Париж – это как бы место всего мира. Может быть, это и не так. На сегодняшний день, может быть, это и не Париж, а вообще там Лондон, Берлин… Был период, когда это был Париж. Был период, когда это была Италия, Голландия.

 

– Можно ли в провинции состояться?

– Во-первых, в самом глухом углу возникает отличнейшее примитивное искусство. Во всяком случае, какая-то самобытность. Большие города – они иногда навязывают. Иногда это хорошо для развития школы, но требует определённого мужества. И часто большинство художников – я по Москве ходил, – это все с душком. Один меня даже выгнал из мастерской. Потому что у него, как у всех в Москве, огромные лица… Лики. Я говорю: «Что такое?» Удивился. Все покупают эти лики. Это считается вообще вредно для психологии.

 

– Не помните, кто это был?

– Не помню. Какой-то жлобина. «Можешь уходить!» А если бы я что-то более конкретное сказал, он бы меня побил. Правда, если бы он мне дал договорить, я бы ушёл от конфликтной ситуации.

 

– Ваши любимые города в Украине, в мире. Есть ли такие?

– Я кроме Одессы других городов не знаю. Я постоянно ездил в Москву, все время там бывал. Конечно, я ходил по этим улицам, но я всегда в ней был чужой. Скорее в Подмосковье я чувствовал себя лучше. Я помню, меня там приглашали, я искал дачу. Мне сказали: «Прямо живи здесь бесплатно». Одесситов там уважают. Но всё-таки с Москвой меня в этом смысле связывал только Хрущ. Ну, я учился, на меня повлиял Музей Пушкина.

 

– Два парных вопроса. Ваше главное достоинство и ваш главный недостаток.

– Я сейчас думаю о том, что недостатки, конечно, и достоинства есть, но я стремлюсь быть внеличностным художником. Все свойства характера, особенности, я хочу уничтожить. Поэтому я и говорю: я не знаю, я это или не я. Конечно, в шутку.

 

– И всё-таки, вы же себя знаете. Вот как вы считаете, какой у вас недостаток?

– Наверное, их много. Вы такие вопросы задаете…

 

– Всем одинаковые.

– Какой у меня недостаток… Сплошные недостатки. С которыми я работаю.

 

– А достоинства?

– А достоинств само по себе никаких, кроме одного: я склонен к труду. И к философии. Например, одни пишут одним слоем, у меня картины – за три дня я успеваю по сто слоев краски положить. Поэтому использую сейчас подмалёвки с твердой краской. Если масло, чтобы один слой а-ля прима. Но на самом деле там такое! Там двести слоев твердой краски.

 

– Есть такая фраза: «Времена не выбирают, в них живут и умирают». Сотрудничаете ли вы со временем или конфликтуете с ним?

– От времени нельзя никуда деться. Я считаю, времени не существует в том смысле, как его понимают: прошлое, будущее… Существует вечное настоящее. Оно всегда было. Я думаю, я общаюсь с Платоном, с другими философами. Я считаю, что это всё не умерло, а живет. И не где-нибудь, а во мне.

 

– А вот то, что вы забились в подвал и не выходите – это не конфликтное отношение ко времени?

– Это время меня определяет. Вот когда мне надо куда-то ходить, я как птица летаю. Или выхожу – ноги не идут у меня. Это значит знак: сиди в мастерской, пиши картины. Не занимайся суетой. Иногда насильно я хожу, потому что считаю, нужно пойти туда-то, нужно пойти сюда-то, сделать то-то. А теперь вот на старости лет я окончательно понял, что нужно по настроению. Если тебе хочется пойти куда-то, – иди. Но если что-то тебе подсказывает – сиди, то сиди.

 

– Какая старость? Вы ещё молодой.

– У меня украла советская власть сорок лет жизни. Сорок лет. Я начинал, у меня преподаватели повесили мои работы себе на стенки. В квартиры. Этюды мои. С рисунком у меня долго не получалось, меня другие обошли. Но потом оказалось, что это всё правильно было. Например, они учили анатомию – косточки, всё. И сейчас я сделал вывод: анатомия ещё не есть умение рисовать. Рисунок выведет на анатомию. Через пластику я выхожу на неведомые вещи. А они старались этому научить чисто механически… Можно быть анатомом, можно быть патологоанатомом – это не уметь рисовать. Если ты умеешь рисовать, то всё это придет к тебе. И я только на последнем курсе благодаря покойному Олегу Соколову, который предоставил возможность рисовать античные слепки в Музее западного искусства, я вдруг понял пластику, понял рисунок. А живопись у меня была.

 

– И последний вопрос. У каждого свое отношение к Одессе. Каково ваше отношение к этому городу?

– У меня в Одессе какая-то тяжелая аура всегда была. А может, это не Одесса. Я всегда любил город, любил старину. Не так уж складывалось у меня хорошо. Не знаю, это годы советской власти… Никогда я не был совком. Никогда. В 74-м году я посылал всю эту систему. Причём воспитание, конечно, было другое. Все боялись. Это какое-то интуитивное. А я всегда ценил свое происхождение, которого я очень мало знаю, и которое погибло. Но я знаю, что у меня греки в роду, купцы. Мы дворяне, какие-нибудь управляющие имением. В общем, род культурный. Каминские фамилия. После всего приезжает мамина двоюродная сестра и говорит про нашего родственника: «Он был митрополит, чуть ли не первый. В этом храме, который взорвали». Но меня это мало волнует. Вот тут приходят, говорят про их происхождение. Я говорю: «Ваше происхождение возникло либо в киностудии, либо в КГБ». Я уже знаю, человек из киностудии или из КГБ. Когда есть дефекты, они начинают задумываться о происхождении. А я просто труженик.

 

Евгений Голубовский, Евгений Деменок

Все фото работ www.nt-art.net