Очередное интервью в рамках проекта "Смутная алчба". На этот раз - художник Дмитрий Дульфан.

 

– Есть такое понятие, как самооценка. Как вам видится ваше место в художественной жизни Одессы – в первой десятке, в первой пятерке?

– Вообще, это странная вещь, потому, что в последнее время художники, особенно на Украине, начали себя оценивать именно как украинские художники. Так, видимо, требует всё пространство, которое работает для художников. Ни одно государство не будет вкладывать в чужих художников деньги – индийские коллекционеры и музеи вкладывают в индусов, китайские – в китайцев. Так строятся рейтинги, так позиционируют себя художники. Но я, как ни странно, к этим людям себя не то что не причисляю, а, видимо, так складываются обстоятельства, что я немного другой, получается. Чуть-чуть другой. То есть я, как ни пытаюсь быть, допустим, первым или десятым, или двадцатым, это уже социальная позиция, и к этому нужно идти на самом деле. У меня какие-то немножко другие задачи, потому что мой отец был художником, и у меня по своей природе сложилось иное понимание этой реальности, потому что каждый человек, который становится художником, хочет стать им. А у меня произошла такая история, что я, получается, сын своего отца, уже художника, и мои задачи, видимо, какие-то другие, иные.

 

– Где-то вы этого уже достигли.

– Да, на каком-то уровне я это уже как бы прожил – детство, тусы с Хрущами всевозможные. Я это всё видел, и для меня это было детство, и для меня это было обычным, обыденным. Когда кто-то рассказывает, что вот, мол, я в тусовке художественной… Для меня это было таким жизненным. Для меня это не то, что не самоцель. У каждого человека должны быть задачи стать не то что первым или десятым, или двадцатым, а просто глубинные, личные какие-то задачи и проблемы, внутренние. Связанные, может быть, со своим сердцем, душой, чем-то таким. Не с социумом. Это по-моему. Некоторые люди, ставя на социум, считают, что социум их никогда не оставит, он им поможет. И пусть он будет там первый, второй, пятый, десятый, социум всегда будет как-то так на него правильно реагировать. У меня всё немножко по-другому. Я на это смотрю как бы со стороны. Иногда, конечно, бывает, что я кого-то осуждаю, но, возвращаясь к себе вовнутрь, мне всё внутри говорит: «Ты не имеешь права этого делать, вообще-то».

 

– Насколько динамична художественная жизнь Одессы, и есть ли она вообще?

– Художественная жизнь Одессы динамична настолько, насколько Одесса вообще динамична как город. Потому что художественная жизнь в Москве динамична настолько, насколько сама Москва динамична. Не может быть Одесса динамичнее, чем Москва или чем Киев. Потому что у каждого города есть свои так называемые энергетические поля. Это энергетическое поле в Одессе – оно такое мягкое, расслабленное. Человек, допустим, переезжает в другой город, и чувствует себя там неловко, потому что там другое энергетическое поле. А в Одессе оно какой-то вот такое: море, какие-то практики всевозможные, просто общение расслабленное, может быть. Сейчас как-то стало чуть-чуть в этом отношении свободней в плане современного искусства, но потерялась какая-то богемность, что ли. Раньше, ещё лет 15 назад, что-то в этом было такое невероятное. Какие-то джаз-клубы, тусовки классные, всё было очень красиво. А сейчас это приобрело какой-то современный ритм. Люди работают, но они работают в современном ритме. Даже Одессы начинает это касаться, мне кажется. Потому что Киева давно коснулся этот ритм современный, я почувствовал это лет шесть назад. Приехал после выборов, по-моему, Ющенко, – и меня вдруг как накрыло – не знаю, накрыло каким-то другим ритмом. Потому что Киев тоже обладал другим ритмом раньше. А тут как бы переключился город на другую совсем задачу. Для Одессы сложно с этой задачи свернуть, потому что в Одессе море, – и какой-то другой город, действительно. Социально другой. На самом деле, мне кажется, что если ты человек достаточно обтекаемый, ты можешь в этот ритм влиться. Художник должен быть таким, иначе просто можно превратиться в Гену Подвойского. Но Гена Подвойский всегда был таким.

 

– Каждый век сформировал свои течения. Конец 19 века – импрессионизм. Прошлый век – начиная от абстракционизма и конструктивизма и заканчивая поп-артом и постмодернизмом. На вас какие-то течения оказали влияние? Вы от чего-то отталкивались? Или наоборот, что-то отвергали?

– Да, конечно. После училища меня так свернул первый человек, Сережа Ануфриев. Моя мама с ним дружила. И он первый, который на меня подействовал в плане… Он тогда был другим. Он сейчас чуть-чуть стал более приземлённым, а тогда он вообще был каким-то нереальным. И он мне что-то объяснил такое, и мне стало очень от этого легко в жизни, я начал к чему-то внутренне идти, причём я даже, сейчас не помню, что он мне тогда говорил. Потом я это прочел в других книжках – о герметизме, о других мистических учениях. Он один из первых, кто объяснил мне, что искусство - это какая-то параллельная реальность, это не совсем обязательно писание живописи по холсту – натюрморты и всё такое, – а это как бы параллельная реальность. Второй человек был Саша Ройтбурд. Между ними всегда была какая-то оппозиционная борьба, они всегда находили каких-то молодых людей и вдвоём они их как бы опекали. Ануфриева заносило в психоделические пространства, а Ройтбурд больше познавал плотскую радость жизни. Чуть-чуть позже появился Игорь Гусев, буквально через два-три года. Они первые, кто оказал на меня влияние, и первое, что я получил от мира нового искусства - это московский концептуализм, конечно, для меня это было тогда что-то такое очень… Это был тогда 88 год. Он только-только начал процветать, концептуализм. Журналы первые начали печатать. Для меня это вообще было кайфом. А потом Ройтбурд начал работать с Киевом, и это было второе влияние на меня. И у меня постоянно была такая дилемма: Москва либо Киев с его художниками – там всегда было тепло, они все очень добрые люди, очень классные. Но как бы там есть семья, существует такое понятие семьи, там входишь в какую-то семью общую. И попадая в эту семью, сразу же ты попадал в какую-то странную, очень неприятную зависимость. Я более свободный человек. Я какое-то время с ними тусил, потом сбежал, потому что там образовался какой-то напряг небольшой, связанный с Мюнхеном, с поездкой в Германию. И я перебрался в Москву на какое-то время и там общался с художниками. Это были не концептуалисты, это были ребята с Петровского бульвара – это типа такой андеграунд, там Петлюра, Гарик Виноградов, всевозможные музыканты… Эта культура –  такое странное сообщество, очень тяжёлое, очень тёмная и инфернальная на самом деле вещь. Там было очень страшно. Я через год оттуда уехал, потому, что все там ходили на ушах, что-то вечно там было такое тяжёлое, и было очень страшно. Хотя потом это всё закончилось и обрело социальный статус и стало таким, как сегодня. Постмодернизм, конечно, оказал на меня сильное влияние. Это всё-таки тенденция тотальная очень – по сути, под это определение попадает всё, что ни происходит сейчас на земле. Пока это толком не описали. Но всё туда попадает. Ничего же нового нельзя придумать. Только смешать всё в новых пропорциях. Всегда мне нравился очень модерн, очень мне нравился декаданс, неоклассицизм очень нравился, импрессионизм. То есть многое, что вставляло, – очень многое. А потом вдруг в какой-то момент меня начали вставлять мои собственные работы. Может, лет десять назад. Когда делаешь свои работы, ты понимаешь, что как бы идёшь дальше тех людей, на кого ты равнялся. Они-то высказали уже своё. А теперь ты должен высказаться. И моя задача теперь в жизни – высказываться.

 

– То есть насобирал, и сейчас отдаёшь.

– Да, сейчас отдаю.

 

– Были ли у вас учителя? Не только училищные. Кто-то ещё, может быть. Бывают совершенно неизвестные имена, которые что-то поставили – и всё.

– Захарченко. Такой человек, который в училище преподавал у меня живопись, это первый, кто меня, можно выразиться, поставил как художника. Я как-то поступил в училище с горем пополам, хотя не очень удачно всё это рисовал и писал как-то, более оформительски, что ли… И он первый человек, который подошёл ко мне и сказал: «Ты зачем сюда пришел? Тебе нужно идти в кулинарный техникум». И так начал обижать всю группу. И все с перепугу начали очень стараться. И его начали любить. А он на самом деле очень харизматический человек – во Вьетнаме был инструктором, воевал, а после этого всё изменил и стал художником. У него в позвоночник вставлен железный кол, потому что была какая-то контузия страшная. Как преподаватель он был потрясающий. Очень жесткий, но юмористический. Хоть он не был одесситом, но внутри он был им, с каким-то цинизмом здоровым. Хороший такой. Учителя, они такие – ты можешь даже не заметить. Последним учителем моим был Орлов Дима. Он к искусству не имеет никакого отношения, но он просто человек, с которым можно общаться, и он какие-то мне рассказал вещи про практики, какие-то дал советы… Это другая совсем тема. Но оно всё равно воздействует на реальность, потому что любой человек, который тебе что-то рассказывает, тебе открывает какую-то истину, которая говорит, например, что есть сердце и есть всё остальное. Или так: твои руки, твои знания – это есть отображение чьей-то реальности. Учителя для этого и нужны, чтобы постоянно, как дзен палкой по голове, – «Бум!» – типа «Очнись!». То же самое и учителя. Они воздействуют по-разному, но сильно и часто незаметно поначалу.

 

– Сегодня одесские искусствоведы называют Хруща с Егоровым классиками. Согласны ли вы с этим? Может быть, добавите кого-то ещё?

– Согласен абсолютно с мнением насчёт Хруща. Даже как-то, помню, была история – я папе сказал: «Ты плохой художник. Хрущ лучше». И папа мой очень сильно напрягся, обиделся на меня… Он вообще такой человек, в общем, внутренний очень. «Моё» – вот такой человек. А Хрущ таким не был. И я к Хрущу ходил, помню, с детства с мамой, потому что у них была такая квартира, куда все могли прийти, выпить чаю. Там был Вася Рябченко, еще какие-то персонажи очень известные на то время. Егоров – я его немножко не понимаю, но, в принципе, если отойти от всей живописи, то просто очень многие ему подражают, из-за этого он теряется уже на фоне своего же стиля. Он был первым художником, который всё это создал, эти круглые горизонты, море… Кто ещё? Я думаю, Синицкий. Когда папа уехал в Штаты, мне осталась мастерская, а у Синицкого была мастерская напротив. Когда папа уехал, мы там устроили такой на то время первый клуб, видимо. Там всё светилось, мигало, какие-то лазеры. Соседи жаловались. Не удивительно, что, в конце концов, нас выкинули. Напротив был Синицкий. Он ещё был жив. И я помню, учился в училище, мы пришли к нему с папой, и он показал какие-то рисунки. Какие-то колоссальные рисунки каких-то голов. Он где-то во Франции учился в академии, по-моему. И он показал эти рисунки – такие врубленные пастелью. На меня они произвели сильное впечатление. Видно было, что он нёс какую-то силу. Моего папу, конечно, хочу назвать. В принципе, он один из первых людей, который в плане искусства в Одессе просто отвязался. Стал наглеть, приглашать к себе в мастерскую знаменитостей, Аллу Пугачеву, то есть он понял, что он большой художник. Всё строилось на его внутренней уверенности. Он мог зайти в любой райком-горком: «Да вы знаете, кто я такой? Да я – Люсьен Дульфан!» Он первый, кто в Одессе поднял знамя такого хулиганства. Он по жизни, видимо, хулиган. Это его любимое слово.

 

– А есть для вас разница между современным и актуальным искусством? Это тот вопрос, на который все молодые отвечают: «Да вы что! Огромная разница!». А художники постарше говорят: «Да никакой разницы нет».

– Есть современное искусство, которое возникло вообще, начиная с 20-х годов 20 века. Новое, отличное от того, что было. Актуальное искусство – это, может быть, какое-то мимолетное искусство, которое сейчас существует, а завтра уже может не быть. Модное в текущий момент. Но оно входит как бы в подраздел современного большого искусства. Когда-то, предположим, была такая группа «Медицинская герменевтика», они были очень актуальны. Они не были актуальны в смысле техники живописи, они были актуальны в плане мысли. На то время были очень актуальны такие мыслители, которые несли какую-то новую постмодернистскую идеологию. Новая литературная русская постмодернистская мифология, терминология. Они придумывали всё. Они полностью придумывали постмодернистский аппарат литературный. Потом они распались, но они, в принципе, остались как персонажи. Сейчас они уже неактуальны. Сейчас, может, актуально какое-то другое искусство. Цифровое какое-то… Не знаю. Для меня актуально искусство, которое глубинно воздействует на людей. Это опять-таки проект ещё, возможно, дорогостоящий, но, в принципе, уже есть люди в мире, которые этим занимаются. Я не раз встречал какие-то аппараты, которые воздействуют на сознание, излучающие какие-то импульсы и действующие непосредственно на подкорку мозга при помощи всевозможных волн разных частот, и меня это интересует с точки зрения моего личного познания. Может быть, скажут - да он сумасшедший. … Но для меня это лично моё такое внутреннее какое-то такое стремление. Но для этого нужно где-то не тысяча, не две тысячи, не три тысячи потратить, это нужно больше, конечно. Они могут быть, опять-таки, актуальны, могут быть современны – не знаю. Тут современное, актуальное… Ерунда. Есть модное искусство. Модное – какое-то совсем такое… Модное это, видимо, ещё не сложное.

 

– Сиюминутное что-то.

– Ну, такое даже лёгкое как бы, да, модное. Как модную рубашку надеть –то же самое с искусством.

 

– Как вы считаете, является ли Одесса художественной провинцией? Является ли Украина художественной провинцией? Если да, то где центр?

– Центр создается художниками. Центр, предположим, создается сейчас в Киеве. Туда всех лучших украинских художников надо бы мягко собрать, чтобы создать что-то стоящее. В Москве то же самое. В Москву тоже стянулось много художников из Одессы, Харькова и Львова, из Питера – откуда угодно. Это центр. А обычно создают там, где есть какое-то гонение, там и возникают хорошие художники – в Питере, в Одессе. Потому что в Москве получается в развитии всё это. А в Одессе – зарождение. Одесситов, даже уехавших в другие города и страны, всё равно тянет домой. Тот же Ануфриев. Тот же Ройтбурд – уехал в Америку, ему там не понравилось, потому что он понял, что Америка – не его рынок, и вернулся в Украину.

 

- Для вас рыночная оценка художника на аукционах является критерием его мастерства? Или для вас это чистая конъюнктура, сиюминутная вещь?

– И да, и нет. Если художник хочет добиться чего-то – успеха, материального благополучия, - он идет, он добивается. Если человек ставит перед собой задачи, и он добивается, нельзя сказать, что человек действует плохо. То, что, например, работы Ройтбурда сейчас стоят дорого - так просто он очень трудолюбивый человек, и всё. Он встает с утра и каждый день пашет. С другой стороны, нужно стараться не только быть финансово успешным, но и составлять часть некоего духовного мира, который есть у каждого человека. Если человек стремится только к деньгам, всё время думает о деньгах, у него они появляются, в конце концов, но он что-то другое может потерять. Если человек живет полноценно, думает и о деньгах, и о семье, и о духовности, то для меня лично здесь больше целостного.

 

– В прошлом году – где, когда, за сколько были проданы ваши работы?

– В прошлом году на аукционе «Филипс де Пюри» в Лондоне продали работу одну за пять тысяч фунтов. Если говорить о прошлом годе, Дымчук купил у меня тоже работу. И потом ещё галерея «Ятло». Я пока не то что не продаю, но пытаюсь ещё найти какой-то такой свой уровень определённый. Я себя не чувствую пока человеком, который полностью реализовался – я ещё в поиске. Сейчас делаю только объекты. Пробовал живописью вновь заняться - не прёт.

 

– Прогнозы вещь ненадёжная, но как вы думаешь, в 21 веке будет искусство дрейфовать в какую сторону – или оно будет возвращаться к реализму, или уходить во что-то абстрактное, или будут вообще какие-то новые направления?

– Не знаю. Честно говоря, мне кажется, что 2012 год – это будет какой-то перелом, переход в какое-то иное измерение, как там утверждают те же майя, должен произойти какой-то скачок. Если здраво судить, то современное искусство – это полный бред, в общем-то, когда художники пытаются выразить что-то такое, что они могут просто сидеть и чувствовать. На других планетах люди это выражают в плане каких-то восприятий, каких-то других выражений своих ощущений. Тут может быть тоже такое. Это так как слиться со стороны со всем. Человек, занимаясь искусством, что-то пытается, как бы переместить, что-то своё, что он чувствует, что он думает. Из-за этого у всех работы разные. То есть творческий человек иногда выражает то, что, может быть, даже не осознаёт до конца. А есть люди, которые знают. И 2012 год – я не знаю, может быть, это будет какое-то совмещение с технологиями, может быть, это будет что-то совсем новое, новый виток эволюции. Конечно, живопись всегда будет, потому, что человек любит визуальное искусство больше, чем другие его виды.

 

Влияет ли политика на твое творчество? Если да, то как?

– Для меня то, что называется политикой, это, конечно, всё бред. А социум, он каким-то образом влияет, в общем-то. Люди как то рефлексируют с работами, резонируют. Один говорит, что видит в моей работе фильм «Чужие», а второй - часть фильма «Аватар» или: «Ой, это похоже на какое-то лицо». А в плане как бы политики – есть сейчас вещи, с которыми я хочу поиграть. Я придумал несколько смешных работ – хочу сделать светящуюся колбасу украинскую, кусок сала, кусок меда сделать – такие объекты, которые будут уже более социальными.

 

– Как давно вы ощущаете себя художником? Я имею в виду внутреннее ощущение.

– Когда поступил в художественное училище. Как только поступил, меня вдруг как-то как накрыло, и у меня первый раз в своей жизни было прозрение какое-то. Я художник… И всё… И так хорошо от этого стало…

 

– Как вы считаете, ваше творчество влияет как-то на социум? Есть ли у вас ученики, последователи? Может быть, даже которые не знакомы с вами, потому что ваши работы достаточно необычные, и я думаю, что не замедлят появиться люди, которые захотят что-то подобное делать.

– Есть, наверное, да. Что-то делают из скотча прозрачного. Я видел в Интернете очень много – просто скульптуры, их вывешивают, они висят на улицах. Такая тенденция существует. А чтобы плавить пластмассу и красить, делать скульптуры из этого, как я - пока об этом не знаю. Влияет ли на социум? Пока что у меня мечта сделать объекты, чтобы они были с энергетическим зарядом, который будет успокаивать, отвлекать от спешки, суеты. Взять того же Игоря Гусева – у него обалденные романтические работы. Посмотришь на работы, – они вроде как бы и социальные, но нет, в них есть какая-то романтика.

 

– В Одессе исчезла профессиональная арт-критика. Она вам нужна вообще?

– Арт-критика, в принципе, интересная вещь, но арт-критики зачастую неправильно оценивают художника. Настоящая арт-критика должна объяснять зрителям, что художник хотел выразить. Ну, это сложно, сложно увидеть человека изнутри, понять всю его концепцию, весь его мир, весь его смысл, чем он занимается, для чего это нужно, и всё это рассказать людям достаточно сложно. Потому что всё равно арт-критики зависимы от многих – самих художников, галеристов, редакторов своих изданий. То есть свободная арт-критика это, конечно, самая лучшая вещь. Свободные журналисты, которые ни от кого не зависимы, могут выражать отчасти и свои художественные, литературные пристрастия.

 

– Есть художники, для которых важнее тусовка, среда. А есть художники, которые больше любят сидеть в мастерской, с книгой. Вы себя к кому относите? Читаете ли что-то? Если да, то какие книги Вы прочли в 2009?

– Я до какого-то времени, до женитьбы своей, был чудовищным просто хулиганом - я не сидел дома, я постоянно куда-то бегал, покупал наркотики, постоянно их курил, пил постоянно везде по углам в каких-то бодегах, вел, вообще, отличный образ жизни, такой достаточно резкий. Если бы я его дальше вел, я умер бы. А потом просто в какой-то момент изменился, начал работать, нашёл новые формы выражения. Сейчас я работаю, каждый день, пытаюсь что-то сделать. То есть произошёл какой-то момент изменения состояния такого внутреннего. Спасибо жене – она во многом мне помогла. Юля, как настоящая нормальная женщина, захотела и поняла, что я могу быть другим. А по поводу книг - читать очень люблю. Но читаю в последнее время либо литературу по искусству, либо литературу по эзотерике. Читаю каждый день, в принципе.

 

- Вам нужен Союз художников? Или лучше сегодня группироваться в творческие союзы вокруг каких-то галерей?

– Я не говорю плохого о Союзе  художников, мастерские они дают отличные. Но я очень хорошо помню случай, когда мой папа, отличный профессионал, вышел с заседания Союза в слезах. Они там обсуждали его работу. Для меня это было шоком – он всегда такой сильный, уверенный в себе. Работа была какая-то заказная, на соцтему. Ему было тогда, наверное, лет сорок. Я не знаю, что ему там говорили, он вышел, просто стоял и плакал. Может быть, сейчас там мягче… но вообще, вокруг Союза художников какой-то тёмный ореол. Может быть, ему нужна другая структура управления? Нужны другие люди? Галереи, конечно, они тоже занимаются такими вещами, но они… Это их личный бизнес получается. Это личный бизнес человека. Тебе дают деньги – и всё.

 

– По поводу галерей. Для вас какие-то галереи, одесские или киевские, близки? Вы сейчас работаете с «Коллекцией»?

– Я около года работал с одной парижской галереей, мне Олег Кулик помог с ними познакомиться. А «Коллекция» - чувствуешь, что ты там свой, потому что всё-таки Одесса, Киев – тут всё родное. В общем, я выступаю за сборную Украины. Они взяли хороших художников, но ты им должен отвечать по полной программе за свои работы, за их качество. Была московская галерея «Риджина», Овчаренко.

 

– Помимо художественной среды вы общаетесь с кем-то из музыкантов, поэтов? Общаетесь ли с какими-то коллекционерами?

– С коллекционерами – нет.

 

– Почему?

– Среди них есть прослойка людей, которых я просто ненавижу. Эти люди говорят только матом, и всё, чего они хотят – как можно больше на тебе нажиться. Не буду называть имён, но этих одесских коллекционеров все знают. Хотя я понимаю, что можно применить какие-то свои внутренние силы, говорить с ними по-другому, на «серьёзном» уровне. Но для этого нужно какое-то такое личное мое хотение, чтобы так сделать. Ну, музыканты… Очень люблю музыкантов, конечно же. У меня музыки очень много, вообще. Стасик Подлипский нравится. Многие.

 

– Есть какие-то коллекции или музеи, где вы хотели бы видеть свои работы?

– У Пинчука хотел бы, конечно. В Одесский музей даже готов подарить работу. В Киеве одна работа есть в Национальном музее. Там была выставка, и эта работа пока что у них. Они просят меня её подарить – у музеев нет денег на закупки. Одесскому музею, думаю, я бы подарил после выставки какие-то там работы. Не проблема. Другое дело – хотят ли они этого. Непонятно. Хотят ли они такое искусство. Мои объекты - это как бы выход из реальности тех лет, а они любят живопись. В Лондоне, Париже объекты – это на уровне искусства. Они и видео покупают в музеи, чего у нас почти никто не делает.  

 

- В прошлом году удалось попутешествовать, побывать на каких-то выставках, в музеях?

– В Киеве был. В Национальном музее украинского искусства была обалденная выставка художников 90-х. Я туда зашел и так… Как-то это время всё вспомнилось. Оно было какое-то всё-таки другое.

 

– Какие ваши планы на этот год? Есть ли какие-то выставки, аукционы?

– 1 марта открывается скульптурный салон в Киеве. В Украинском доме это каждый год – большой скульптурный Салон. И там будет порядка десяти-пятнадцати моих работ. Это «Коллекция», специально для меня они это всё это делают, снимают там павильон.

 

– Они в рамках Салона показывают именно вас?

– Да. Я сейчас делаю для него работы. А кроме этого, хочу поэкспериментировать – попробовать делать объекты прямо на природе. С «Коллекцией» хочу поговорить, потому что мои вещи очень легко вплавлять прямо в природу куда-то, заливать их там в пластмассу.  Ещё существуют какие-то разные фестивали. Вот Кишинёв, может быть, еще. Очень хороший Центр Сороса был когда-то в Кишинёве. Сейчас там очень хороший Центр современного искусства. И директор – моя знакомая. Мы туда ездили одно время - и москвичи, и Звездочётова… а сейчас там, видимо, это стало меньше финансироваться, как-то локальней стало всё. То есть раньше в Кишинёве был Центр современного искусства, и в Одессе Центр Сороса. Потом он стали Центром современного искусства. Там всё у них осталось, аппаратура – всё. Сорос им всё это подарил. Так он со всеми делал. Потом в 2000 году всю программу закрыл. И они что-то делают очень актуальное. Какие-то фестивали любят на природе, какие-то акции… Пригласить кучу художников, всех напоить. Но обычно планы у меня строятся в зависимости от происходящего. То есть я так планы не выстраиваю. Кто-то если продаст, – хорошо. Из галереи - из «Коллекции», с аукциона. Как-то так происходит в жизни, что работать приходится постоянно в последнее время, но что делать – всё как бы подсказывается. Я не строю планы на завтра-послезавтра, а просто делаю это, потом будет следующее… Я только-только вошёл в ритм – надо работать.