О страхе, смерти и сексе, о животном в человеке, а также о творчестве современных украинских художников в пику мировым стратегиям временного бессмертия в статье Дмитрия Заеца.

С 24 апреля по 16 сентября 2010 г. в PinchukArtCentre проходила самая большая международная групповая выставка, на которой были представлены работы ведущих художников нашего времени с фокусом на сексуальности и трансцендентности как центральных темах современного искусства. Понимаю, изложенное в настоящем очерке появляется смертельно поздно, однако я постараюсь восполнить эту временную утрату повествованием о двух ароматных темах современности: Смерти и Сексуальности, которые в чувственных руках современного художника обретают удивительный узор и пластику.

Напомню, респектабельная и дорогая выставка под руководством куратора Экхарда Шнайдера и сокуратора Бйорна Гельдхофа собрала 19 художников, в том числе двух украинских - Бориса Михайлова и Илью Чичкана, всех без исключения звезд первой величины. Но речь пойдет не о них. Так же, как не об увиденных проектах или услышанных отзывах. Меня главным образом взволновала заявленная тема и некоторые из представленных вариантов ее художественного толкования.

По словам Шнайдера в теме выставки заложен следующий смысл: «Сексуальность объединяет мир субъективного эмоционального опыта, мир мгновения, предвкушения, желания и осуществления, ориентации и распада, с крайностями деструкции и насилия. Сексуальность ассоциируется с образом реальности, теплоты и интимности, в то время как трансцендентность подразумевает мир по ту сторону реальности…»

На мой взгляд, в словах Шнайдера явственен весомый просчет, который, между прочим, был исправлен авторами экспозиций. Идея, ускользнувшая от куратора выставки, довольно проста и очевидна при приближении к реалиям постмодерной культуры, а именно, сексуальность и так называемая трансцендентность суть две стороны одной медали. Имя этой медали – страх. Я склонен полагать, что человек боится секса так же, как он боится потусторонней реальности. Попросту не существует дистанции между необузданной сексуальностью и утонченной трансцендентностью (и то, и другое уводит нас в мир, не поддающийся индивидуальному контролю и культурной регуляции – к миру Природы).

Более того, то, что Шнайдер называет миром по ту сторону реальности, с потенцией к деструкции и насилию, символизирует не что иное, как смерть, процесс разложения порядка. Исходя из этого, дальнейший нарратив я выстраиваю на положении о том, что смерть и сексуальность в современной культуре имеют равное ценностное значение, то есть на уровне восприятия они воображаются и помышляются сквозь призму одинаковых шаблонов нормативности и общественного отношения.
Положения эти, следует сказать, далеко не новы. Да и пушки сексуальных революций давно отгрохотали, но, как оказывается, тема эта актуальна. Тому, что кроется интригующего за этими, пусть уже не радикальными, но, согласитесь, яркими работами Кунса, Мураками и Фабра, и тому, что в свете этой темы предлагают украинские художники, и посвящена настоящая статья.
Положение смерти и сексуальности в модусе тождества рождает еще одну интерпретацию работы Яна Фабра, наряду с трактовкой о разрыве с традицией и авторитетами. Она представляет собой мужчину, лежащего в центре зала на могильных надгробиях, который каждые десять минут фонтанирует спермой (см. рис. 1).

Рис. 1

В работе, помимо прозрачного намека на мощь классика, одно надгробное упоминание которого и его физическое разрушение уже способно привести к творческому экстазу, очевиден союз двух важных феноменов социальной жизни. Их соитие в арт-экспозиции Фабра приобретает характер примерного эталона. Ведь смерть и сексуальность так близки в спектрах эмоционального излучения и притяжения. Недаром эта работа привлекла, пожалуй, наибольшее внимание аудитории и вызвала предсказуемые комментарии. Именно этот факт мне интересен. Почему данный проект тянет на статус возмутительного, провокационного искусства? Почему символика, телесность секса и смерти используются как средства сокрушения прежних устоев? И, собственно, почему секс и смерть некогда являлись субстратом моральных установок и не поддавались публичной огласке в эпоху «прежних устоев»?

Отвечая на эти вопросы, за помощью я обращусь к идеям известного социального философа Зигмунта Баумана. По его словам, в современной культуре существует два типа отношения к смерти и сексу. К ним относятся модерный и постмодерный типы. Для начала отмечу, что эти подходы сосуществуют одновременно, и в повседневной жизни между ними сложно провести четкие границы.

Порнография смерти
Согласно первому из них смерть в фарватере социального воображения уравнивается с сексом и представляется как «грязное», а значит злое и поэтому вынесенное за «ширму» общественной сцены. Смерть и секс подвергаются репрессиям. Модерный тип отношения к смерти ретуширует саму идею и факт смертности человеческой природы и замещает социальные подмостки образами вечно молодых и радужных лиц. Смерть, как и секс, лишается своих прежних позиций в повседневной жизни общества. В дополнение к этому удалению также исключается серия формальных выражений смерти и секса, всего того, что вызывает страх и стеснение. В «моральное гетто» попадают болезни как физиологические, так и социальные (ненормальное поведение и мышление), а также всякого рода «грязь» как отражение и напоминание о животной природе человека.

Вследствие запретного статуса животное в человеке становится предметом вожделения. Возвращение не чистого, а значит животного, в общественный дискурс нередко становятся предметом художественного исследования. Так, уловив характер звучания этой тематики в воздухе современности, молодая харьковская художница Алина Клейтман в ответ на деконструкцию смерти и секса, их редукции до ханжеского арсенала, предлагает проект «Трансформации менструации» (2010) (см. рис. 2, 3).

Рис. 2

Нечистое – суть естественное человеческого организма здесь присутствует не как часть коммерческого языка рекламы и популярного «дискурса устранения», но как главная тема художественного манифеста. «Трансформации менструации» я мог бы назвать проектом «mortal art» – апологета стерильности информационных каналов массмедиа и культуры сериалов для домохозяек.

Рис. 3

Смерть современного искусства
А что же с сериалами, в которых в виде героя выступает циничный и полусумасшедший доктор, спросите вы? В них себя проявляет постмодерный тип отношения к смерти и сексу. Несложно заметить, что смерть в таких культурных продуктах присутствует в изобилии, эта тема не репрессируется, более того, подается иронически и/или сексуально. Это своего рода «банализация» смерти. Другими словами, объекты, традиционно относящиеся к сфере смерти и бессмертья, теряют свой сакральный налет. Популярная культура, словно играясь, злорадствует над извечными темами философствования и стихосложения, предлагая на суд изумленной публики «Доктора Хауса» и «Близкие друзья» (QAF).

И это не всё. Постмодерный тип идет дальше деконструкции смерти и проявляется в усилиях по развенчанию бессмертия. Ликвидация бессмертия предполагает преобразование линейной протяженности жизни в ежедневные репетиции уничижения универсальной смертности вещей и стирание противостояния между мимолетностью и постоянством. Грубо говоря, постмодерная культура разбивает жизнь на сумму сегментов бытования. Вместо жизни, отданной на алтарь лелеемого бессмертья, сегодняшний обыватель ориентируется на стратегию приобретения временного бессмертья. Не является ли это смертью самого бессмертья и славы, которая могла его подарить? И ни это ли имел в виду Энди Уорхол, когда говорил об известности, которая доступна каждому, но длится она не больше пятидесяти минут?

Обесценивание бессмертья стало возможным в процессе его демократизации. Демократизация означает, что все и всё имеют равные возможности, чтобы стать бессмертным. Однако, следуя простому закону логики в ситуации, когда всё становится бессмертным, де факто ничего не есть таковым. Да, мы можем продлить наше собственное существование с помощью современной медицины, но на долго ли удастся продлить нашу символическую жизнь с помощью популярности, достигаемой не собственноручно, а посредствам медиума: современных технологий (Ж.Ж., Facebook) или специалистов - «брокеров бессмертия» (художников, журналистов и пиар-технологов)?

Появление новой сферы труда – «брокеража бессмертия» – замечают не только культурные эксперты и арт-критики, но и, собственно, «имиджмейкеры». Ситуация, при которой бессмертие теперь не вызов, требующий достойного ответа, не статус, на достижение которого уходит максимум усилий, была прекрасно отображена в арт-проекте «Вещи» (2010), подготовленном другой молодой художницей из Харькова. На пятом ежегодном фестивале «Nonstop media» Ульяна Быченкова представила скромную в средствах выражения, но очень содержательную серию фотографий с «Центрального рынка» города, где на задворках торговли товарами типичными для любого рынка Украины в отдельном месте на продажу были выставлены старые вещи (см. рис. 4, 5, 6). Многие из них были изготовлены ещё во времена советских «пятилеток». Встречаются как культовые, отражение определенной эпохи, так сказать, катализаторы ностальгических переживаний, так и не имеющие никакой символической ценности элементы сантехники или гардероба для садово-огородных работ.

Однако не актуализацией истории предметов или эпох, изображенных и отпечатанных на фото, я собираюсь заняться. «Вещи» провоцируют размышление в ином русле.

Рис. 4

На минувшем фестивале современного искусства этот проект, на мой взгляд, оказался наиболее провокационным, поскольку он как раз проливает свет на специфику реализации постмодерного отношения к смерти в современном искусстве, а именно, на стратегию его быстрого умерщвления, собственно, практиками современного искусства. Скоропостижность смерти современного искусства подчиняется логике рынка, которая парадоксальным образом разворачивается вопреки законам экономики, но согласно правилам игры.

Рис. 5

Игровой характер отношения к смерти и бессмертью проявляется в производстве современным искусством широкодоступных массовых копий, которые обещают нам те или иные героические или иронические образы. Но эти образы являются адекватными только в рамках игры, задающей короткую жизнь произведению искусства, как и многому другому.

Рис. 6

Как любая детская игра предполагает вечное возвращение с финишной на стартовую позицию, так и современное искусство предполагает вечное воспроизводство арт-продукта. И именно этот характер бытования искусства как текущей последовательности смертных существований, последовательности, в которой каждая предыдущая копия теряет всякое ценностное содержание, был интуитивно схвачен в фокусе художественного интереса У. Быченковой. Притом автору понадобилось приложить минимум художественных усилий, чтобы сделать своего рода вызов, вызов любому имиджмейкеру, потерявшему вкус и интерес к новому и постоянному как таковым. «Вещи» – это аллюзия на ситуацию, при которой любые эстетические инновации на поверку оказываются эстетическим старением. Однако старые вещи на «Центральном рынке», пусть и потеряв блеск новизны и долю товарной привлекательности, все же будут адекватно оценены и в итоге найдут своего покупателя. Владелец недаром выставил их, буквально выложил на продажу. Он, как и покупатель, знает, что старые вещи, тем более совкового производства, отличаются завидным качеством и прочностью. У этих вещей есть будущее, как и прошлое! Поэтому у «Вещей» У. Быченковой на фоне других работ столь вызывающий вид. Каждое фото – практически знак восклицания и вопроса: А есть ли будущее у твоей работы?! (Скажем, через пять-десять лет сможешь ли ты, грубо говоря, продать её на базаре). Или какое прошлое у этого арт-проекта?! (Какова его история). И самое опасное. В чем, собственно, смысл?!

Это важные вопросы, на которые у современного искусства нет прямых ответов.
Конечно, я могу настаивать на том, что искусство без развития – это искусство без будущего, ведь когда новое просто возвращение старого, то будущее не более, чем фикция. В множестве повторений искусство теряет смысл, как, впрочем, и сама жизнь вместе со смертью. Сомнительные выводы, не правда ли?

Пытаясь дать конструктивный ответ У. Быченковой, да и самому себе, я сошлюсь на базовые законы физики: повторяемость, особенно в виде ритмики, является выражением постоянства – стабильной изменчивости. Она характеризуется диалектикой равенства и различия. Ритмика является одним из факторов целостности системы. Она одна из форм организации произведения искусства так же, как истории или процесса «увековечения».

Скажу больше, несмотря на то, что хепенинг и инсталляция – воплощения мимолетности искусства – сегодня преобладают в арсенале форм творческой выразительности художника, никто при этом не отменял аукционов искусств, на которых продаются и покупаются работы как классиков, так и современников; биеннале по-прежнему собирают массы любопытствующих зрителей; вспоминаемый выше Энди Уорхол уже часть теории и истории искусства, а стать этой частью все так же сложно, как и прежде. Изменились лишь границы искусства – они во многом расширились за счет привязки к настоящему, его актуальным проблемам, а не тяге к утопическому будущему, декларации призрачных «вечных ценностей» и копированию эталонов красоты.