Интервью с художником Юрием Горбачёвым в рамках проекта "Смутная алчба - 2".

Юрий Горбачёв

– Какие события в художественной жизни Одессы в 2010 году запомнились, вызвали интерес? В каких выставках, акциях, пленэрах участвовали вы в том году?

– В Одессе я уже больше двух месяцев. Я с удовольствием посмотрел выставку Сергея Белика в Музее западного и восточного искусства, и даже два слова сказал, потому что, на мой взгляд, это узнаваемый художник. Его выставка – для меня это было просто восхищение. Но Одесса именно в этом году мне не то что запомнилась, а понравилась. Ну, а год 2010 для меня, наверное, ярчайший за двадцать лет проживания в Нью-Йорке, потому что я сделал очень интересную выставку в Лондоне в январе, это M-Gallery. Потом произошла первая ярмарка изобразительного искусства России. Там были представлены Кандинский, Малевич, Шагал, известнейшие наши художники, много было икон. И для меня огромный комплимент, что я участвовал в этой выставке. Лондон я посещаю, и в журнале «Галерея» на обложке мои кони бегут. Для меня это тоже очень важный комплимент, потому что одновременно это же как программа по изобразительному искусству всего королевства. И «Столичной» рекламу делал. Вообще же американцы и европейцы многие меня узнают, «Столичная» водка является брендом. Это такой компонент русской культуры, как икра чёрная, тройка, балет – формальные какие-то знаковые вещи, и среди них является «Столичная» водка. Для меня это действительно ответственно, я это долго делал, тысячи эскизов, но думаю, что это получилось, потому что работа утверждена. Это будут четыре элемента: огонь, вода, земля, воздух. На новой эмблеме, которая будет по всему миру, начиная с конца ноября.

– Этого года?

– Да, я целый год работал, делал сотни эскизов, в Вашингтон ездил, в Сан-Франциско. Везде можно будет увидеть в ноябре уже этикетку.

– Повлиял ли кризис на художественную жизнь? Уменьшилось или увеличилось количество выставок, покупок, коллекционеров?

– Очень повлиял. Это, наверное, так, как происходит эволюционный период. То есть такой период, как спираль, некое очищение происходит. Я думаю, что очень серьезные художники – жаль, что многие выпали из этой обоймы, как бы из этой гонки, такое движение fine arts в мире – оно очень болезненно реагирует на экономику, безумно. Очень связано с экономикой. Потому что все равно коллекционеры – они играют огромную роль для художника в его планах, движении. И многие галереи закрылись.

– Не будем уходить от биографии. Какие события повлияли в формировании стиля, направления, в котором вы работаете, художественного мировоззрения были ключевыми для вас? Встречи, книги, учителя…

– Я думаю, что самым для меня серьезным явилось то, что я поступил на Худграф. Я занимался керамикой у Гончаренко и Клювгант. Ещё служа в армии, я знал о них, потому что один из моих сослуживцев о них рассказывал. Я с детства рисовал, уже в школе это было. Я окончил художественную школу за три года. Не профессиональную, а обычную, детскую. И я не думал, что я буду заниматься керамикой. Мне нравится делать наброски, рисовать с натуры. Я помню, снег рисовал, двор, какие-то лошади бегают. А позднее на меня произвело шок, когда я керамикой занялся, творчество Ольги Шиян. И мне так удивительно нравилось, когда птица сидит на лошадке или на козлике, – мне это очень понравилось. Линии, простая такая композиция. Маврина мне очень нравилась. Приймаченко. Это народные художницы. Мне проще было, легче воспринимать. А профессионально мне запомнился больше всего Гегамян Валерий Арутюнович. Он мне дал сильную для меня школу. Я учился на дневном отделении, и четыре года я ежедневно с ним общался. Он как конструктивизм некий, потому что, я помню, я любил детали, а он делал обобщения. И это сочетание основы, что он дал, мне помогло очень в будущем. То, что я на сегодняшний день из себя представляю. Виктор Ефименко сыграл очень важную роль.

А вообще, я помню, в начале Союза художников, Ацманчук мне понравился, когда впервые Оли Токаревой портрет увидел в музее на Короленко. И вообще, в Союзе художников я Шелюто еще застал, Павлюка, Токарева, Божий мне очень старый нравился – такой вдумчивый.

– В Одессе, да и в Украине в целом сформировалась группа художников, работы которых продаются и выставляются в престижных галереях за рубежом. В 2010-м году появилась группа новых имен, молодых художников. Согласны ли вы с этим? Кого могли бы выделить?

– Я лично знаю Ройтбурда. Мне нравится его мышление – он философ очень хороший. Не хочу сказать, что он любимый художник, – он интересен в его развитии. Мне нравится Мась, потому что никогда никого не слушает, что о ней думают. Мне Лыков нравится, Прокопенко я знаю хорошо. Его живопись яркая такая. Это, может, не молодые, но вообще, кто мне интересен, кого я воспринимаю. Мне нравится Поникаров. Не знаю, к нему относятся, наверное, думают, что он коммерческий художник, а мне он настолько приятен, я даже купил его работы в том году, много работ. И он безумный мастер, он сам по себе, у него есть какой-то почерк, но технически он уникальный. Я его воспринимаю, как бы я его увидел в Париже или в Нью-Йорке – я обратил бы на него внимание. У меня такая мера – как бы я в Нью-Йорке это увидел или в Лос-Анджелесе, или в Майами, – как бы увидел этих художников.

Прочитал первый выпуск вашего альманаха «Смутная алчба» - просто как будто я посмотрел пять телевизионных фильмов, пять каких-то Art News или что-нибудь такое. Он полезный. Я сначала отнесся формально, потом начал читать, и читал с двенадцати до четырех утра. Потом опять вернулся. Я его не буду повторять, но я думаю, что Гавдзинский очень значителен. И вообще, как он просто излагает, эту как бы свою школу советскую. А Ройтбурд иначе. Ройтбурд мне казался таким лихим, а когда конкретные вопросы, – я понял, что он находится в каком-то замешательстве в такой момент. Но все равно он как философ, я думаю, очень интересный.

– Традиционный вопрос. Где и за сколько продавались ваши работы в том году? Есть ли постоянные клиенты, галереи, коллекционеры?

– На меня постоянно работают с 1991 года в Америке более тридцати галерей. На сегодняшний день в связи с экономикой их меньше, но минимум четырнадцать галерей – Аризона, Опус-галерея в Кливленде очень хорошая. Четыре галереи в штате Колорадо. В Нью-Йорке у меня очень хорошая галерея, я её люблю, но не потому что она в Нью-Йорке, это Опера-галерея. Я слышал, Оксана Мась говорила, что она будет делать там выставки. Это очень хорошая галерея - мировая галерея, потому что у нее семь locations, то есть мест, где она расположена: это Париж, Сингапур, это опять-таки Америка, Флорида, Токио, Лондон. Это чуть ли не единственная галерея в Соединенных Штатах, где почти не представлены американские художники, это, в основном, французы, из Израиля несколько художников и несколько русских. То есть, естественно, любой, кто работает с этой галереей, я думаю, это невероятный комплимент.

– Порядок цен?

– Мои работы всегда начинались от трёх тысяч, и самая большая работа была продана – это «Святой Георгий», она находится в Праге, она висит на центральной стене на Вацлавской площади, в пассаже Koruna, владеет пассажем какой-то американский бизнесмен, это исторический памятник. Но, по-моему, для галереи она продана была  где-то за 210 тысяч. Конечно, я получу намного меньше. Но это очень хорошая цена. Много было работ, которые были проданы в районе восьмидесяти, девяноста тысяч. Но для меня как раз вопрос цен не главное. Я недавно разговаривал с Ильичёвой. Она говорит: «Мне так нравится ваше радостное искусство». Она живо рассказывала все. Я помню, яркие такие, у нее техника интересная. Но она мне сказала: «Вам надо делать выставку, в Одессе вы будете в следующий раз…» Она сказала, Музей западного и восточного искусства, – я считаю, он просто сердце Одессы, там очень серьезный музей. Я и не сомневаюсь в том, что серьезные свои работы я бы представил там. Не новый экзамен, не удивить, а чтоб любовь еще вызвать к себе. С удовольствием, с огромным интересом. Она говорит: «Вам надо поднимать цены». Это вопрос очень сложный. Я не думаю, что на сегодняшний день в альманахе вашем найдется еще какой-то художник, который так бы профессионально знал о порядке цен мировых. Мировое искусство, мирового рынка, не одесского, не украинского. Потому что я в нем живу. Там галереи многое делают вместо меня – отправляют работы, рамы делают, рекламу. И мне, честно говоря, остается украшать свои работы, делать детали, развивать технические приемы. То есть Нью-Йорк меня как бы сформировал… Я всегда говорю: двадцать лет Россия, двадцать лет Одесса, даже больше, и двадцать уже в Америке. Одесса, конечно, дала очень много мне. Успех в Америке – это Одесса. Контактность быстрая. Это как стиль, характер – комбинация качеств, которые мне пригодились в Нью-Йорке. Я не считаю, что легкостью надо говорить, что на «Сотбис» продался, сделал цену – и всё, это утвердилось. На мой взгляд, это абсолютно неверно. Художник не должен относиться небрежно, прыгать, перескакивать с одной цены на другую, повышать. На «Кристис», на «Сотбис» или «МакДугалс» бывают и подделки. Но сложно бывает угадать, где настоящее на самом деле, – только время покажет. Художник не должен перепрыгивать. А люди, которые все-таки знают искусство, могут заплатить. Это единственный шанс войти в историю мировую и вообще, и одесским художникам – любым. Потому что всё равно, работа, которая не продана, может оказаться не родившейся. Потому что художника могут хвалить и говорить, какой он замечательный художник, и потом никогда его никто и не покупает. И получается, что физически умирает его работа, как бы абсурд такой получается. Можно пожалеть: трагедия, жалко человека и так далее.

Я надеюсь, что мои работы будут расти в цене. Поскольку мои работы находятся в более чем двадцати музеях, а в смысле коллекционеров, которые как музеи, – по всему миру. В Сингапуре, Токио… То есть широкая география. Меня это очень не то что даже радует, а некая как вера. Некоторые люди верят в Бога, например, а для меня это культура. Освобождает это от паники, драматизма ухода. Удерживает меня немножко. Я говорил уже об этом. Как музыкант обращается к живописи, многие: Ронни Вуд, Микки Джаггер. У меня была выставка вместе с Миком Джаггером, Ронни Вудом. Мик Джаггер тоже делает графику, живопись у него интересная, но всё равно, они как музыканты больше. Но видно - ощущение, интуиция у людей, которые вообще в творческом мире оставляют след, хотят заниматься живописью. Живопись невероятно предметна, её можно потрогать. И в этом смысле к ней многие обращаются. Я не могу сказать, что я занимаюсь, условно, коллекционеров, а людей, которые воспринимают изобразительное искусство. Я не хочу прыгать в цене, потому что практика мировая говорит, что таким образом погибли многие художники на рынке. Шемякина взять. Когда его цены поднялись, он не смог продавать дешёво и у него перестали покупать. Есть художники, на работы которых при жизни ещё цены взлетают.  Вот мой любимый Ботеро. Когда появился Ботеро, его цены были близки к моим. Вот он за пятнадцать лет наблюдения они увеличились, наверное, в сто раз. Мои работы, я тоже помню, продавались. Только у меня по-другому это шло. Для меня важна не только цена, я хочу, чтобы мои работы приносили радость, чтобы их любили. Это не то что моя цель, а я думаю, моя миссия… Я узнаваем на Куяльнике и в то же время я бываю в Париже или в Лондоне, и там меня узнают коллекционеры, меня знают.

– Мировое искусство уже не только в репродукциях, но и живыми работами присутствует в Украине. Может ли сегодня Украина внести что-то новое, по вашему мнению, в мировые тенденции? Или пока ещё украинские художники не поднялись до уровня, когда можно влиять на мировое искусство?

– Одесская школа, отдельные художники всегда, в любое время, были на достойном уровне. Художник даже из маленькой страны способен на очень многое. А Украина большая страна. Ну, допустим, я возьму яркий такой пример – Словакия, Уорхол. Это маленькая страна, меньше Украины. Это мировой художник. Попав в Америку, он даже со своими славянскими корнями стал мега-популярным. И даже я сам себя так несу. Я большую часть жизни прожил в Одессе. В Одессе очень сильная школа. Иногда кажется, что одесситы преувеличивают важность своего города. Потому что как только общаешься в Америке, или бывая во Франции на выставках или других шоу, в Англии, когда мировые звезды не только изобразительного искусства с тобой общаются, может показаться, что как будто бы Одесса не занимает особого места. Но на самом деле она как отдельная страна, она может повлиять не меньше, чем вся Украина, я серьезно говорю. Ну, наверное, половина одесситов, и даже больше, они всегда подлинные, и это очень важно.

– Виктор Пинчук, вручив премии молодым украинским художникам, видоизменил характер конкурса, сделал его международным. Это вызвало много критики. Нужны ли нам, на ваш взгляд, такие конкурсы, премии? Стимулируют ли они творчество? И должны ли быть номинантами исключительно украинские художники – или международные?

– Я был в его музее. Я думаю, больший акцент он должен сделать на украинских художниках. А вообще это должно быть такое смешение. Наверное, 50х50. Такое вот моё мнение.

– Может ли художник своим творчеством изменить художественную ситуацию в нашем городе?

– Художественную он полностью не может поменять, но на короткий период вообще может подчинить, внимание привлечь. Очень сильно повлиять может.

– Да. Какие художественные институции нужны сегодня в Одессе? Достаточно ли музеев, галерей, кураторов, арт-дилеров?

– Я живу в Нью-Йорке двадцать лет, естественно, я равняюсь на музеи и галереи Америки. Я живу рядом с Метрополитен. В моём доме, например, двенадцать лет была галерея «Мальборо», они выставляли моего любимого Ботеро. Таких галерей много в Нью-Йорке. Я считаю, что невозможно создать очень быстро музей, но галереи, они сами себя, видно, уничтожают, какое-то должно быть направляющее, может быть даже литература, допустим, этот ваш альманах – он формирует не то что мнение, очень сильное оказывает на развитие такого направления, как искусство и жизнь художественная. Потому что в Одессе нет рынка, да и вообще на Украине художественный его нет. И в России то же самое. У меня была очень успешная эта выставка в «Садах Победы», было много продаж и внимания, это для меня безумный комплимент был. Но, думаю, галерей должно быть больше. Наверное, вот как Центр Пинчука, должны возникнуть на примере вот этой Пушкинской, Арт-центра Коробчинского. Чтобы стремились сделать что-то подобное.

– Работу какого одесского художника вы с удовольствием повесили бы у себя дома?

– Беккера, Ацманчука, и, наверное, Поникарова. У меня есть Поникаров. Мне нравится Лыков, как ни странно. Да.

– Любите ли вы деньги? Какая была у вас самая безумная трата?

– Деньги… Я считаю, что неискренним будет ответ, когда человек их не любит или не знает, любит ли. Это как бы некая безответственность. Потому что я не помню ни одного человека в моей жизни, например, который обошёлся бы без денег. Потому что мы вынуждены учитывать этот момент, все, кто существует. Миллион примеров, даже просто материалы для работы нужны, чтобы вообще продлить свою даже миссию, нужно, конечно, деньги. Считать и понимать, и ценить, как труд такой. Я считаю, это очень важно.

– Самая безумная трата?

– А самая безумная – это была, когда я. Не зная ничего об Америке, накопил не так уж много денег, это было шесть тысяч с чем-то долларов, у меня керамики много продалось, это в 90-м году. Тогда доллар, я не помню, сколько стоил, но на то время какие-то безумные, казалось, деньги, шесть с чем-то тысяч долларов, и какие-то люди, которые уезжали в Америку, я помню, для меня это казалось очень далеко… Они говорили, что им назвали сумму чуть ли не десять тысяч за их переезд, и мне казалось, что это ужасно, что они уезжают, чудовищно. Но потом пришел 90-й год, и сын уехал. Абсолютно я не понимал, что уже не могу заняться, то есть масштаб… Я люблю Нью-Йорк, эта планка, которая выставляется, она мне важна очень, масштабность. И как бы мало воздуха было. Но такой бандитизм был в 90-е годы… За сына я боялся, честно говоря. Это был огромный риск, и у меня был выбор обратно вернуться, можно было ещё вернуться. А мне почему-то запомнились слова: жена Ефименко мне говорила: «Я вижу твои работы, большие такие полотна живописные, они в крупных мировых галереях». А я же керамикой тогда занимался, и мне было очень странно это. И вот я эти деньги потратил на переезд. Это была безумная трата, а потом у меня осталось очень много. Был риск. Риск был безумный, потому что я не один, три сына, моя жена. И мы даже говорили о том, чтобы вернуться. Нет, я говорю. Я как-то побывал вообще уже в Нью-Йорке, он мне настолько полюбился. Как вот в мире повторяются циклы двадцатилетние. Как мой приезд в Питер тогда, в Одессу. У меня тоже почти никого здесь знакомых не было.

А потом я на последние деньги выставил работы в зале. И ко мне там Барышников со своей компанией пришел. У меня были керамические декреты о советской власти, сделанные из шамота. И им понравилось, они попросили сделать несколько, и меня это очень подстегнуло. Первая работа была на тему «Первый декрет о советской власти». И они купили. Это мне повезло, наверное.

– Говорят, что есть женская и мужская проза. Можете ли вы, глядя на холст, определить, мужчина или женщина художник?

– Я думаю, да. Девяносто процентов я почувствую.

– В чём?

– Я почувствую через линию. Я же как собственную живопись воспринимаю, потому что я всегда думал, что моя живопись – много очень декоративности, и можно подумать, что много в ней женского, а оказалось, что нет. Мне искусствоведы говорят, что в ней есть некая свобода, грубость такая, некоторая утонченность особая. Вообще, в человеке есть и то, и другое. Я могу угадать, потому что у меня есть такое свойство интуитивно чувствовать даже без живописи человека, его, может быть, сексуальную ориентацию почувствовать моментально. И в живописи художник всегда проявляется, male-female, то есть мужчина-женщина, а также его проявляется, например, примитивно сказать, позитивность, доброта, жадность человека – скупой, щедрый, очень много качеств человеческих.

– Существует ли украинская, русская, польская живопись? Национальная самоидентификация ощущается ли в картине, в скульптуре?

– Да, ощущается. Я очень люблю Раушенберга. Было такое время, он проезжал через Одессу, и я познакомился. Там Гончарова, допустим. Есть художники, уже признанные в мире, – Кандинский, Малевич, Шагал, Питер Макс, который американский очень художник. Я невольно сравниваю, я хочу… Такая жажда увидеть, что происходит в Одессе, в Украине, в России. Очень отличается по тем сборникам, которые выпускают, там украинские художники. К примеру, я в Америке много слышал о Егорове. Мне он нравится, но я его не считаю художником, который, например… Он мне нравится, и конечно, он для Одессы большой очень художник. Много подражают ему. В процессе обучения это хорошо, но когда ты становишься уже… Как повтор, как копия получается, когда человек… Ты узнаешь, что это не Егоров, как его подражание. То есть одесская живопись, украинская для меня четко за счет такой, может быть, диктат киевский такой некий. Одесская немножко другая, она, может, больше свободна не от московской школы, все, что в России происходит, там может быть и заимствование. Она самостоятельнее русской, в смысле московской, киевской. Но может, она свободнее… Одесситы очень быстро чувствуют, вообще, что в мире происходит, наверное. Но вот украинская… Есть опять сборники мировые, она отличается, не потому что там Приймаченко я там упоминал или Яблонская. Новые художники, включая, допустим, тех, кто выставляется у Пинчука как у галерейщика, и Пинчук тоже уже представитель этого украинского… Пинчук Олег, скульптор такой, или Поярков, это как график. Там есть 8-9 имен, я сейчас просто все не вспомню. Абстрактная живопись. И все равно получается, что они отделяются, очень отличаются от немецких, к примеру, художников. Например, тот же Ботеро, он из… Как эта страна называется, откуда наркотики пришли?

– Колумбия?

– Колумбия, да. Он колумбийский художник, но он уже так полюбился американцам, он человеком года был, в том году в Нью-Йорке его скульптуры везде стояли… И его считают уже за своего, за нью-йоркского художника. У него очень сильный национальный колорит, в его работах стреляют, там женщина на крылечке сидит, бы мафия приходит. Он это не утерял.

– Как часто, считаете вы, художник должен делать персональную выставку? Почему? Тот же Михаил Михайлович Божий за всю свою жизнь не сделал ни одной. Есть художники, которые делают одну за одной.

– Выставки - это поиск. Просто, когда маленькое пространство, когда много выставок, человеку кажется, что он надоедает. Не надо этого бояться, в принципе, потому что это некий местечковый подход, что такой художник может надоесть. Например, Вася Поникаров, опять же, возвращаюсь. Многим может показаться, что он много работ делает, и просто он жив еще, и отношение немножко небрежное, не очень достаточно оценивается, потому что он доступный очень. Но мне кажется, что пример даже такой же, как Вася Поникаров, например, много галерей, дилеров, у которых его работы окажутся, и со временем на рынке они окажутся очень ценными. Потому что у него не то что стиля узнаваемость на самом деле, мастерство большое. Если художник делает по миру много выставок, он будет менее заметен. Только в Одессе. Вот Лыков, по-моему, часто делает выставки, да?

– Раз в три года, в четыре. Нечасто.

– Нет? А мне казалось, что он часто, мне он нравится. Его бы я мог видеть каждый бы год с удовольствием. Но, видимо, каждый свой ритм имеет. Если значительная какая-то работа, её нужно выставлять. А её значение может опять только показать время и пресса, критика выразить своё мнение. Она должна быть виденной тысячами, миллионами людей, зафиксироваться в прессе или в памяти, тогда она приравнивается к шедевру. Вот такой вот принцип.

– В Одессе есть пять художественных музеев. Ваши предпочтения. Нужен ли в Одессе государственный музей современного искусства?

– Я воспитывался на музее на Короленко. Все музеи без исключения в ужасном состоянии. Это так печально… И хочется помочь, и я думаю, что разумно будет, так же, как в любой деятельности важно серьезно на это обратить внимание. Потому что развитые страны музеи формируют, и массе как раз, обычной массе, средней, есть куда пойти, что посмотреть. У нас нету среднего класса, но он формируется и в Одессе, и средний класс как раз приходит в Метрополитен-музей. Я знаю, как он возник, на какие donation. Это не государство же делало – частные все вложения. Я думаю, что музеи, которые существуют, нужно внимание им дать, какие-то механизмы, которые могут им помочь восстановиться. Они уже не то что самодостаточны. Нужно им без промедления помогать. Просто сегодня же, сию же секунду.

– Ваши любимые города в Украине, в мире. Определяет ли это наличие музеев – или дух города?

– Ну, безусловно, мой любимый город Нью-Йорк, он остается на первом месте. Сегодня я чувствую себя там одинаково, как и в Одессе. Я вот делю это первое место с Одессой. Когда я уезжал, мне казалось, что я исчерпал всё в Одессе, и мой путь в Америку был оправдан, потому что мне казалось, что уже всё, всё знаю – от Куяльника до музея на Короленко. Я верю, что Одесса – это абсолютно самостоятельное государство, не то что самостоятельная культура. И хотя я живу в Нью-Йорке, не просто в городе, а в самом-самом его центре, и прожил в общей сложности почти двадцать лет, мне нравится в любом случае возвращаться в Одессу. Я не думаю, что это потому, что мои работы здесь продаются. Это некий экзамен. Каждый раз в Одессу возвращаюсь, чтобы сделать этот подвиг, это риск большой, как и для одесского художника сделать выставку в Нью-Йорке. Поэтому замечательные одесские художники никак не должны мне завидовать, я как ломовая лошадь работаю. Очень много.

– Ваш главный недостаток.

– Многословность. А самый главный, наверное, – я люблю на свете больше всего заниматься медициной, или вообще, я считаю, человек это химия, из химии состоит. Нам не хватает часто для выражения именно физической жизни. И это мой недостаток, я иногда трачу себя очень опрометчиво. Есть люди, которые уходят так рано, и я очень переживаю по поводу даже не просто долгожительства, для меня это очень существенно, потому что я боюсь, что я не успею что-то просто доказать. Меня очень любят в Америке многие. Но в Одессе я делаю выставку, и буду делать в России, не только для того чтобы знали, а чтоб любили, так же, чтоб любовь и там пришла.

– Ваше главное достоинство.

– Позитивность. Я бы даже назвал make people happy. Я это искренне, я бы хотел, чтобы люди решали свои самые-самые большие проблемы с помощью моего искусства. На моих работах животные, птицы, природа, радость. Мне кажется, человек настолько уникален, и хочется дарить людям радостворчеством.

– Времена не выбирают. Вы сотрудничаете со временем или конфликтуете с ним?

– В этой жизни потом никогда ничего не бывает и не возвращается. Мы живем набело, и каждая секунда имеет смысл. И время – это основная категория, не просто круглая и плоская, время – самое важное. Для меня выше, чем время, не существует, и когда я опаздываю, я переживаю сам и ненавижу человека, который во времени не конкретен. Время даже значительнее денег бывает, я думаю, деньги часть времени. Самая важная категория – это время. А самый мой любимый журнал – TIME.

– Итак, вы не конфликтуете со временем?

– Нет. Достаточно сказать, что я, например, себя чувствую в ужасном состоянии, если у меня часы остановились. У меня часы Ролекс, говорили, что они никогда не останавливаются – и вдруг остановились! У меня как будто выпало три дня из жизни. Мне нужны были срочно часы, я езжу по городу, и ни у кого часов нет. Все такие безответственные. Ответственность, чувство ответственности по-английски есть слово responsible.

– У каждого свое отношение к Одессе. У вас?

– Я с нежностью отношусь к Одессе.

 

Евгений Голубовский

Евгений Деменок