Интервью с художником APL315 в рамках проекта «Смутная алчба-3».

Художник APL315

– Какие события в культурной жизни в 2011 году: в театре, в музыке, в литературе, в изобразительном искусстве – вы восприняли как значимые для вас?

– Ну, про Одессу вообще не хочется ничего говорить, в плане культурной жизни… Меня мало что радует, я это не хочу озвучивать. А в целом в Украине – пожалуй, самая адекватная институция, как по мне, это «Изоляция». Потому что, если говорить о Пинчуке, это частная контора, и судить о ситуации в стране по этой частной институции абсолютно нельзя. В общем, печаль.

 

– А что в «Изоляции» было интересного?

– В начале 2011 года они поддержали мой проект масштабной работы на терриконе, а летом была интересная резиденция для молодых фотографов под кураторством Бориса Михайлова.

 

– Одесса меняется, как любой город. Что в этих переменах за последние годы вас больше всего огорчило, а что порадовало?

– Что больше всего огорчило? Наверное, новые застройки. Вот это, наверное, и есть вандализм. Райтеров называют вандалами, но когда видишь эту просто наглую застройку, которая никаким образом не соответствует каким-либо планам застройки, или просто хаотичные рекламы на фасадах домов, кондиционеры… и потом тебе за какую-то там надпись на фасаде наворачивают, что ты там портишь лицо нашего города… Это, конечно, беспредел, и мне это очень не нравится. К сожалению, с этим ничего нельзя поделать. Всем пофиг. И это факт. Это больше всего пугает меня и не нравится. Город каждый день изменяется в худшую сторону, за последние лет пять уже много потеряно, и это уже не вернуть. Кто не успел все это задокументировать, – то всё. Я так понимаю, что в ближайшие десять, пятнадцать лет старого города не будет. В общем, это меня очень сильно пугает, пожалуй. Но это уж очень характерно для Восточной Европы.

 

Амстердам. Голландия

– А есть что-то, что радует?

– В Одессе?

 

– Да.

– Радости для себя я нахожу сам.

 

– Я имею в виду, как город изменяется. Живя в Одессе, ты видишь только плохое, по-моему.

– На самом деле нет, но радость ты сам для себя находишь. По-моему, внимание к молодежи в этом городе вообще отсутствует. Здесь все построено на этой местечковой политике и какой-то, я не знаю, распродаже того, что еще не успели продать. Мне трудно сказать, если честно, что-либо хорошее. В том году единственное, что, может, хорошего было, – кинофестиваль. В этом году были фильмы, которые меня порадовали. Яна Шванкмайера показали отличного – вообще шикарно. Такое не показывают в грёбаных кинотеатрах у нас… Благодаря своим друзьям я получил аккредитацию, я ходил на каждый показ, и это было круто.

А так… Я стараюсь дома не сидеть, стараюсь путешествовать и общаться с людьми. И в путешествии, и в общении, рисовании получаю позитив. Потому что сидя в Одессе, честно говоря, трудно получать в полном размере тот необходимый заряд энергии, который так необходим для жизни.

 

Берлин. Германия

– Мы говорим о мастерах одесской художественной школы как о художниках, скульпторах. Но они были и людьми, с порой с неоднозначными поступками. О ком бы вам хотелось рассказать, напомнить нашим читателям? Я так думаю, что этот вопрос можно переформулировать как, например, – кто для вас интересен из художников в Одессе?

– А, да! Есть такой. Только я… Ну, понятно, не будем говорить о мэтрах.

 

– Нет, ну почему? Это все равно интересно. У каждого свои приоритеты. Я вижу, что люди называют неожиданные имена.

– Да нет, как бы дружба дружбой, это я не буду… Вот очень интересный художник, я не помню, он на Староконке, его никто не видел, работает на картонке, на фанерке, по сути, примитив-наив, такие суперидиотские картинки. Он рисует всегда разное, причем это какая-то баба появилась, как его арт-менеджер, которая ему приносит какие-то каталоги известных мастеров, он срисовывает. Потому что это популярный формат, и это людям интересно. А до этого он был довольно самобытен – как я понимаю, просто вот рисует то, что ему хочется. Там вообще отсутствие полное всего, – но настолько искренне, настолько честно сделано, что, вот, честно говоря, такую честность и искренность я уже давно не видел. Смотря на работу, на современную работу, блин, почти всегда уже пахнет, ну… А тут просто тип бухает и просто на картоне рисует что-нибудь. По 100 – по 200 гривен картинку продает.

 

– Как его зовут, не помнишь?

– Не скажу точно. Вот недавно познакомился с Павловым.

 

Дортмунд. Германия

– С Витей?

– Да.

 

– И как?

– Ну, лучше бы я не знакомился. Такой персонаж… Лучше быть с ним лично не знакомым.

 

– Я читал его философские трактаты. С трудом, конечно, продираешься сквозь мысли. Но то, что он их делает, – это уже хорошо. И потом их сам же и издает. И он сделал печать. Чтобы не подделывали его подпись, он сделал печать. И он ставит на все печать, на работы. Чтобы было понятно, что это не фальшивка. Мне кажется, чем больше таких людей – тем ярче жизнь.

– Да, к сожалению, в этой старой гвардии я уже мало захватил… Вообще, конечно, Одесса начинается вот этими сумасшедшими, которые ходят по улицам – один насвистывает, другой танцует, третий что-то еще. Было столько рассказов об этих сумасшедших – раньше же их много было. Уже осталось очень мало. Вот это, конечно, как-то бы документировать – или фильм какой-то, или что-то ещё…

 

– О сумасшедших реально пишут.

– Но это круть. В Киеве таких и не видно. Это такая фишка одесская.

 

Киев. Украина

– Всемирный клуб одесситов выпустил диск «Они оставили свой след в истории Одессы». Там сейчас уже почти тысяча с чем-то человек, начиная от художников и заканчивая космонавтами, учеными и так далее. И там есть сумасшедшие.

– Тут целые книги можно писать.

 

– Да. Есть футболисты – и есть сумасшедшие. Вот известные люди такие, которых все знали, весь город. Про них отдельные статьи.

– А этот тип, который на арматуре играет? Мой товарищ рассказывал: раньше, когда он еще был маленький (ему сейчас сорок), этот дядька сидел всегда с бутылкой пустой, находил какую-то симпатичную дамочку, падал ей на хвост, ходил за ней и музыкальным свистом насвистывал какую-то песню – ходил за ней с бутылкой так. От него шарахались все бабы. Сейчас вот уже на арматуре играет. Да много таких. Дама, которая ходила с курицей на поводке.

 

– Я не помню ее.

– Мне рассказывали, была одна, которая ходила с курицей на поводке. Ходила по всем выставкам, кстати. Интересовалась культурной жизнью. В таком платье средневековом была. Вот это, конечно, действительно интересно, но, я думаю, с нашим поколением таких уже не придет. Придурков много, но они другие. Неинтересные. Клонированные придурки.

 

– Это точно.

– А это в Одессе, конечно, изюминка такая, которая уходит.

Лейпциг. Германия

– Расскажите немного о своем становлении как художника. Что стало первым импульсом? Кого вы можете назвать своим учителем? И кто на вас повлиял?

– Ну, сказать, что я прямо взял резко – и в один день решил, что буду художником, – такого не было. С ранней школы начал рисовать граффити и вообще не знал и не думал об общепринятом искусстве, а году в 2005-м или 2006-м был приглашен на открытие Винзавода в Москве.

 

– А почему пригласили?

– Это было открытие центра современного искусства «Винзавод» в Москве, и на открытии они сделали граффити-фестиваль. И пригласили много всяких товарищей известных. Ну, вот меня от Украины пригласили, представлять страну. И там я познакомился с арт-директором «Винзавода», и он мне предложил работать на холсте. А я все-таки был от этого далек, и я говорю, что я, в принципе, школы не имею. Тогда были понятия, что если работаешь на холсте, нужно иметь какую-то школу, образование. «Да нет, работай, делай что хочешь. Будешь работать». Ну, попробовал, как-то начали меня знакомить, окунулся в среду, – ну, так, в принципе, и стал. А потом первым знакомством было не мое, а со мной познакомился Ройтбурд. Он сам меня искал по городу, не мог найти, потом как-то вышел на меня. Познакомились. Пришел в мастерскую, начал мне рассказывать про историю Одессы, про историю художников. Мне так это было неинтересно… Я сидел и думал о том, что ночью я начну рисовать, а тут какой-то дядя что-то лепит, он так припал… тогда я вообще его не воспринял, думал: «Что ты хочешь от меня?» А он по ходу пытался как-то ввести меня в суть дела… Так, короче… У меня тогда была улица, какие-то там алкоголики-наркотики, какие-то друзья – всё. Я вообще даже и не пытался стать художником поначалу. Ну, а потом как-то пошло. И поэтому сказать, что какая-то школа, какие-то влияния… Это – нет. Просто у меня школа уличная. Улица – это школа моя.

 

– А из граффитистов кто-то повлиял? Я так понимаю, что там же целая субкультура.

– Конечно, конечно. Это знаете, как вкусы, допустим, на музыку, картинки. Нельзя сказать так, что есть любимые музыканты, есть любимые художники. Такого нет. Есть граффити разных людей, скажем, по странам, по городам. У меня нет одного конкретного исполнителя – что я смотрю и слушаю только его. Поэтому происходит постоянно какое-то развитие, слушаешь разную музыку, постоянно что-то меняется, так же и с картинками. Поэтому сказать, что кто-то повлиял, – трудно. Вообще, когда стали рисовать граффити, не было ни Интернета, ни печатных изданий, не было никакой информации, не было ничего вообще. Было очень хреновое издание про хип-хоп культуру, было смутное понятие о том, что такое граффити, мы ничего не знали – не было нигде ничего. И ты сам себе сочинял, что бы ты рисовал. Поэтому сказать, что вначале кто-то повлиял, – да нет. Была компания на районе – детишек, школьников, которые собирались и просто что-то делали.

Париж. Франция

– То есть вы просто решили, что будете заниматься граффити, потому что это как бы модно или прикольно?

– В то время было большое влияние хип-хопа. Граффити было одно из составляющих. Я попробовал, затянуло. Потом начались какие-то контакты минимальные, поездки, завязывал какие-то знакомства и как-то вот так.

 

– А сколько сегодня человек в Одессе более-менее профессионально, регулярно занимаются граффити? Пять? Три? Восемь? Я просто ехал недавно на электричке на Одессу-Северную и там насмотрелся – все стены исписаны, изрисованы.

– Восточную?

 

– Да, Одессу-Восточную, на Поскот. Там просто целая галерея, выставка.

– Да.

 

– Ну, я понимаю, что там не только одесситы, там заезжие тоже рисуют.

– Стараемся. Вообще, раньше, если говорить о школах граффити в Украине, то самыми старыми и сильными считались Одесса, Крым – Севастополь, Запад (Львов) и Киев. Вот это были, в принципе, основные очаги развития граффити и самые сильные школы. Но спустя небольшой промежуток времени, к большому сожалению, уже появились пенсионеры в граффити. Ему там 23-24 года, но он уже как пенсионер, уже с уважением к нему относятся. Он рисует раз или два раза в месяц такой шаблон года 2005-2006 года, потому что ничего не изменилось, но он в свое время достиг респекта и уважения, наделав дел, скажем так, и он уже может ничего не делать. Он может делать одну и ту же фигню, но к нему респект и уважение в граффити.

Севастополь. Украина

– Так сколько человек в Одессе этим занимается?

– Ну, сейчас не больше 6-8 человек активных. А остальные рисуют, ну, допустим, один раз в полторы-две недели – это тоже считается активным. Хотя если взять, допустим, Запад, там ребята в сутки могут рисовать по три, по четыре, по пять раз.

 

– А Bars?

– Да. Он сейчас не в Одессе. Он сейчас в России, у него там с финансами проблема, и он отсутствует.

 

– Там же на стенах картины целые. То есть там не просто надписи, а целые картины. Действительно интересно посмотреть.

– Ну, это такая нормальная европейская практика, когда подъезжаешь к какому-то городу, первое то, что делаешь, – ты смотришь по сторонам из поезда и понимаешь, есть в этом городе кто-то или нету. Железная дорога – это лицо города. Подъезды к городу называются линией. Линия в Одессе – самая, скажем так, крутая в Украине. Это факт. То есть она больше всего закрашена, самая такая нагруженная. И самое приятное – красить на железке.

 

– Туда же нужно как-то попасть!

– Ну, зайти вдоль линии всегда можно. Сейчас уже последние два года очень большая проблема с местом – все изрисовано, а у нас нет такой практики красить друг по другу, у нас есть уважение, уважение к старым работам. Работа может висеть с 2002-2001 года, и никто не красит. Потому что к старому рисунку уважение. И вот мы в последнее время практикуем – с лестницей мы ездим на машине и делаем вторые, третьи этажи.

 

Санкт-Петербург. Россия

– А в Одессе так же гоняют за граффити, как, например, в Европе?

– Нет, безусловно, большая разница, как и во всем. Допустим, за границей в законодательстве как-то четко уже определено место граффити, статья, люди уже знают: если поймают, они знают, что будут делать уже, к чему это относится. Здесь это не прописано, слава Богу, еще не дошло до этого дела, и зачастую это рассматривается как административное правонарушение, а еще больше зачастую им не хочется вообще этим заниматься, и просто договариваешься – и все, на этом вопрос закрывают.

 

– 20 гривен?

– От пятидесяти. В среднем 50 срубить – и на этом все заканчивается. А за границей это дороже. В Берлине я заплатил за один небольшой рисунок 1000 евро. В Амстердаме я неделю сидел за надпись.

 

– У меня создается иногда ощущение, что граффитисты стараются пометить территорию, как собаки. То есть, грубо говоря, новые ролеты появились –  и надо обязательно что-то на них написать.

– Это приятная поверхность ролет, на которых приятно работать. Вообще, в принципе, ролеты за границей – они все изрисованы. Функциональность ролет в том, чтобы закрывать стекло, чтобы оно не пострадало ночью. А у нас ролеты – это, как я не знаю, как дорогая машина или как красивая жена. За эти ролеты аж трясутся. Я не понимаю! Этот пластик закрывает стекло – всё! Ты на нем что-то написал – начинается такая вонь, задолбали. А по поводу того что метить территорию… Ну, как бы есть такие детские игры, что кто больше, кто меньше – меряются там, да? Но в целом это всего-навсего приятное времяпрепровождение. Это как вопрос: «Зачем ты рисуешь?» Вот зачем ты рисуешь, да? А как ты отвечаешь? «Ты любишь пиво пить?» – «Да, люблю». «Пьешь каждый день?» – «Да». «А зачем?» – «В смысле?» – «Ну, ты пьешь каждый день, – какой смысл?» Конченый вопрос: «Какой смысл?» Я просто встаю, я просто хочу пойти пописать, да? Я иду и писаю. Я хочу рисовать – я иду рисовать. Приятно мне. Ты хочешь пить пиво? Я пью пиво – и мне от этого хорошо. Всё. Я не ищу смысла. Это в последнее время стали искать ко всему смысл, ко всему тулить этот концепт… Поэтому надписи на улицах зачастую – это приятное времяпровождение. Ты ходишь, ты пьешь пиво, ты общаешься, ты пишешь. И люди зачастую не хотят никому сделать плохо и нанести ущерб или кого-то послать вот так. Это отдых такой, зачастую просто не думаешь, ты видишь просто поверхность и рисуешь. Половина людей этого не вспомнит. Это такое бессознательное приятное времяпровождение.

 

– В Киеве стен гораздо меньше исписано, чем у нас.

– В Киеве стены красят. В Киеве муниципалитет этим занимается. В Одессе, слава Богу, еще этим не занимаются. Если бы у нас красили, у нас было бы довольно чисто. Эти рисунки по три, по четыре года висят. То же самое линия. У нас линия покрашена. В Киев приезжаешь – почти все чистое. Потому что там красят. Перед этим Евро сейчас начнут зачистки делать. А тут приезжает этот Якубович, блин, так полгорода вскрыли рисунков, которые висели по шесть лет.

 

– Кто такой Якубович?

– Ну, Янукович.

 

– Куда, к нам?

– Ну, в Одессу. К открытию стадиона этого. Перекрасили полгорода. Тут приезжает этот товарищ, – перекрасили то, что висело по пять-шесть лет. Потому что он просто один раз проехал на машине.

 

– Когда к вам пришел впервые успех, что вы тогда ощутили? И как относитесь к успеху сейчас?

– О, я не знаю, что такое успех. Но, возможно, успехом можно назвать финансовую независимость. Пожалуй, вот это даже не успех, а это, скажем так, нормальное существование… Это нормальный образ жизни. Когда я с Москвой работал, у меня была стипендия, это первая практика. Я занимался своим делом и впервые понял, что, занимаясь своим делом, ты можешь на это жить, помогать близким и просто быть человеком. Это было первый раз такое ощущение, это было действительно, и, возможно, это можно назвать успехом. А вообще как бы понятие «успех» такое довольно забавное, и я все время работаю и шучу над этим: успех, успех.

 

– Для меня тоже это загадочно. Что значит быть постоянно успешным? Как это? Мне кажется, это неверный подход.

– У большинства знакомых моих, с кем я учился, понятие успех четко определено. Это машина, желательно тонированная, жена, случайный ребенок, любовница, потому что на жену уже не стоит, потому что это была первая любовь и уже всё, фиг с ней, с этой женой. А! И работа стабильная. Всё. То есть раз в год поехать в Крым к родителям жены, отдохнуть. Вот это успех и есть. Родители счастливы, у тебя есть жена, у тебя есть ребенок, у тебя есть машина. Ну, квартира, может быть. Что тебе еще надо? Всё. Вот это, в принципе, у большинства людей и есть успех. В моем случае – я не знаю. Я знаю, к чему, допустим, стремиться, я знаю, что хорошо, что плохо, но конкретно определение «успех»…

 

– Был ли Ван Гог успешным? Да не был, наверное, он успешным. Или был ли Врубель успешным?

– По-моему, никогда человек не будет… всегда ему нужно больше и больше. Нет такого критерия, когда он, допустим, заработал там миллион, и после миллиона ему больше не захочется ничего иметь. Он захочет второй или третий. Поэтому человек такое животное, которое никогда не может насытиться и достичь какой-то планки и успокоиться. Поэтому говорить, был ли он успешным… может быть, тот же Ван Гог в день имел бутылку пива, и ему это было счастье. А при этом его сосед имел завод с пивом, и покупал каждый день новый завод с пивом, и был несчастен. Поэтому говорить, где граница успеха у человека, ну, это уже сугубо у каждого личное.

 

– А неудачи? Ощущаете ли вы их сами или верите критикам, друзьям, которые говорят, что работа не получилась? Очень часто художник сразу не оценивает, хорошо или плохо. Бывает, что приходит покупатель, и выхватывает работу, которая понравилась, а потом художник кусает себе руки и думает: «Блин, это же был шедевр!». А бывает наоборот. Человек думает: «Боже, я такую хорошую работу сделал!». А все смотрят так странно…

– Да-да-да! Это такая тема. Спустя какое-то время сказать адекватно по поводу этой ситуации. Относительно улицы, ну, улицы, не улицы, неважно, ты можешь адекватно судить о работе спустя года два-три. За вот эти два-три года, когда у тебя уже, допустим, меняется кардинально картинка, визуальный ряд, ты уже начинаешь делать другое. Спустя это время ты уже смотришь на прошлые работы и ты можешь сказать: да, из этой серии вот эта была основной, которая послужила толчком для следующей. Спустя какое-то время ты можешь адекватно говорить о работе. А так зачастую ты делаешь, потому что ты просто получаешь удовольствие от процесса. И половина работ – да, неудачные, но просто тебе приятно, и ты это делаешь. Я лично никогда не знаю конечного результата своей работы. Никогда. И сознательно не хочу это знать, и, в принципе, это меня и держит до сих пор в тонусе и активности. Этот момент неожиданности, момент непредсказуемости, вот это всегда и интересно. Приходишь, делаешь, и никогда не знаешь, что будет, что получится. И вот потом через какое-то время – бац! Такой привет – а вот и я! Да? Ты думаешь: «О! Какая херня вышла! Такой прикол!» То есть вот это как бы тебя и держит. Потому что люди ходят красить, ну, допустим, граффити, а у них есть эскизы, они знают уже, что это будет, ну, заранее. И с таким успехом можно пойти заказать принт, наклеить бумажку – и это будет твоя работа. Лично я в этом никакого удовольствия, и вообще, кайфа никакого не вижу.

 

– Сейчас трафаретов много появилось. Я так понимаю, вы не считаете их авторов коллегами.

– Да просто половина трафаретов – это политика.

 

– Вассерман вдруг появился на стенах.

– Вот именно что так появился, для прикола. Не больше. Нет, есть люди, которые этим занимаются постоянно, стабильно в этой стране, как все, на пальцах перечесть, а зачастую то, что появляется, это самодеятельность художественная. Это к культуре вообще никаким образом не относится.

 

– Я понял. Соцреализм большей частью состоял из заказных вещей. А как вы сейчас относитесь к заказу? И если они есть, умеете ли превратить заказ в творческую работу? Часто художники «гонят картину» к выставкам.

– Смотря, какая выставка. К примеру, сейчас я выставку сделал, она должна открыться в малой галерее «Мыстецкого Арсенала». Вот уже вчера-сегодня. И я работы не отвез, потому что мне ее Наталья Заболотная забраковала, сказала: «Мы не откроем ее».

 

– А что ей не понравилось?

– Там проект был такой, в общем, все по триптиху: три колеса от троллейбуса, три почки – я уже в Медине договорился со свежих этих самых взять, чтоб срезали, и три картинки – бабушки. Зачастую в голове сидят какие-то проекты, и пока ты их не реализуешь, ты не успокоишься. Нужно вот закрыть уже… Папку закрыл – всё, выдохнул. Вот этот проект – три по три. Я когда жил в России, в Краснодаре, когда был маленький, меня воспитывала бабушка. Мои родители плавали, то есть я их вообще не видел. В год их видел месяц максимум. А во дворе у нас был парк троллейбусов. И вот эта ассоциация у меня, когда смотрю на колесо переднее троллейбусов вот этих… Переднее… Оно у меня сразу ассоциации вызывает с лицом бабушки. Неважно, моей, не моей. Просто возникает. Вот с детства эта тема пошла. Я не знаю, как ее озвучить. И я вот в этом проекте хочу повесить картины бабушек и напротив три почки. Почки сейчас как стеб, как символ невозможности приобрести что-то такое для себя. Там же было, знаете, подростки вырезали себе органы. Вот получается что-то такое – как символ надежды на какую-то мечту – три почки… Из прошлого эти флеш-бэки, которые в глазах мелькают. В Арсенале сказали, что почки – это типа трансплантанты, там статьей пахнет. Так что мне эту тему закрыли. Поэтому относительно выставочной деятельности в галерейном пространстве могу сказать только то, что я сплю спокойно, и моя совесть чиста, и вообще, коммерция в моем творчестве практически отсутствует. Практически она отсутствует. А если бы были какие-либо заказы, их никто никогда не увидит, это точно. Об этом никто не знает, кроме меня и заказчика. Но это очень редко. А что касается работы, допустим, на улице… я какое-то время занимался коммерцией, но я перестал, потому что… это жестко. Это очень жестко. Эти заказчики – это просто кошмар.  С ним согласуешь какой-то эскиз заранее, а потом начинается. Я весь день стоял, делал такую довольно живописную картинку – закат, море и куча цветов с такими насадками специальными. Весь день парился. Пришел чувак: «А чего здесь ничего не нарисовано? Тут только море и небо, а посредине нет ничего – ни корабля, ни чайки». Он не смотрит на цвет, на игру, на какие-то оттенки на воде. Ему нужно конкретно. Как у Зощенко: вот лес, 40 кубометров… – Чьей кисти? – Кисти есть? То есть никаких кистей нет. Оно конкретно. Дичь. Кубометры леса.

 

– Дмитрий Кедрин, хороший поэт, однажды написал: «У поэтов есть такой обычай – в круг сойдясь, оплевывать друг друга». А у художников? Дружба среди художников явление редкое или распространенное?

– Хе, такой подлый вопрос. Я не знаю, только ли это в художественной среде, но… У нас, к сожалению, люди зачастую не умеют искренне радоваться чужому счастью. Радуются чужому горю. А если его нет, они его создают – и радуются. Это не понаслышке. Это я знаю. В самых больших масштабах. Везде. Везде ямы. Везде копают. Людей, которые без какой-то выгоды тебе помогают, – таких я уже могу перечесть, наверное, на одном пальце.

 

– Юрий Олеша лучший свой роман назвал «Зависть». Многие считают, что зависть была, а может быть, и остается побудительной причиной взаимоотношений. Испытывали ли вы когда-нибудь зависть? В связи с чем?

– Зависть? Я считаю, что в большинстве случаев все решает просто случайная встреча, просто случайность, когда человек оказывается в случайном месте со случайными людьми, и из этого случая в дальнейшем возникают какие-то хорошие проекты или работы, будущее выстраивается. Зачастую так вот я слышу, допустим, мой знакомый случайно попал куда-то, просто случайно, хотя на его месте мог быть другой. И ему – бах! – на пять лет дали делать какой-то проект в Америке – чик-чик-чик! И все знают, он сам это знает, что он далеко не квалифицированный в своем деле, но случай подвернулся. Наверное, и зависть как-то мучит, что вот, блин, он только начал этим самым заниматься… Ты десять лет работаешь, а он только начал, причем ничего еще не умеет… Если в таком, может быть, формате. А так – ну, тут я не знаю, что сказать.

 

– Вопрос от Константина Симонова: «Если б Бог вас своим могуществом после смерти отправил в рай, что бы взяли вы из имущества, если скажет он: выбирай?»

– Из имущества?

 

– Ага.

– В раю и так должно быть все хорошо.

 

– Извините за детский вопрос. Зачем вы занимаетесь искусством?

– А зачем я каждое утро посещаю туалет? В таком формате я это рассматриваю.

 

– С какими пятью одесскими художниками вы согласились бы представить Одессу в Нью-Йорке?

– Ройтбурд, еще желательно, чтобы работы старого формата, Наумец…

 

– А кто еще? Прошлые художники. То есть не сегодняшние.

– Да я вообще одесскую арт-сцену рассматриваю довольно скептически… Не знаю. Мне мало что дает позитива.

 

– Ок. Что нужно, для того чтобы одесская художественная традиция не прекратилась?

– Что такое одесская художественная традиция?

 

– Хороший вопрос. Ну, скажем так, это какая-то преемственность, передача опыта, знаний…

– Я не знаю… Я как включу телевизор – все время показывают каких-то одесских художников, которым уже до утра лет, и у которых в какой-то галерее, которой тоже я не знаю, какая-то выставка открылась, и к нему пришли тоже известные одесские художники, о которых я никогда не слышал, и все успешные, и все дела… И ты понимаешь, что ты как будто в чужой стране. Ты нифига не понимаешь, что происходит. Я не знаю, мне все время кажется, что тут просто эта местечковость периферийная уже настолько окрепла… Возможно, если вот это и есть традиция, то… Я к этому не отношусь.

 

– Художественный рынок переполнен подделками. Подделывали ли ваши работы? Подделывали ли вы чьи-то работы? И вообще, радоваться или огорчаться тому, что существует индустрия подделок?

– Да нет. Мои никто не подделывал, потому что это никому нафиг не нужно. Я – подделывал? Да я и рисовать не умею.

А насчёт хорошо или плохо… С какой-то стороны это хорошо, это означает востребованность человека, если подделывают. Ну, конечно, автору это тяжело, это хреново.

 

– Существует ли для вас проблема: художник и власть? Ищете ли вы благосклонности власти, презираете ее или относитесь к ней равнодушно?

– Да нет, я, в принципе, себя не считаю социальным художником. У меня времени не так много, да и сил уже я много трачу, так что политика – это не мое, так что я никаким образом не отношусь.

 

– Картину Репина на выставке пырнули ножом, картину Рембрандта облили кислотой. Какие эмоции по поводу ваших работ проявляли зрители?

– Ну, были всякие забавные случаи. Но это тоже все зависит от месторасположения. Я в Берлине делал выставку, делал более такие жесткие, более злые работы, но хорошие. И вот пришел дядя с тетей, с ребенком. Дядя был, я сейчас скажу, представитель стипендии DAAD, тетя там тоже какая-то с кунст какого-то халле, и ребенок, который просто ребенок, ему пять лет.

В общем, девочка сразу на три работы тыкнула пальцем, сказала «хорошо». Человек понимал, что хорошо, что плохо. А дядя стоял, смотрел на работы… Там такая история вышла. Я делал выставку, сломал ногу, был в гипсе, на костылях, и у меня были две девочки-помощницы. Последнюю работу мне нужно было срочно заканчивать, и я что-то устал, мы напились…  И я говорю: «Девчонки, давайте картинку мою за меня сделайте. Я уже устал». «Как?» – «Ну, как можете, так и рисуйте». И девчонки делают работу за меня. Сделали работу, ну, такое что-то изобразили, мало похожее на меня. А галерист, не буду говорить, кто, говорит: «Вот это твоя лучшая работа. Вот так бы ты и работал». Девочки даже никогда до этого не рисовали. Пришел дядя уважаемый, тетя… Все перед этой работой встали, все: «Вот-вот-вот!». А маленький ребенок сказал: «Это не он рисовал». Поэтому насчет реакции… Ну, я на открытия своих выставок не хожу. Я ни разу не был на своих персоналках. Поэтому зачастую я просто не знаю, как зрители реагируют. Мне все равно, как реагируют не знакомые мне лично люди.

 

– Предпочитаете ли вы сами продавать свои работы или радуетесь, когда за вас это делает галерист или арт-дилер?

– Всегда по-разному. Конечно, мне приятнее лично познакомиться с человеком и какие-то личные отношения завязывать. Раньше мне вообще наплевать было на работу, а сейчас я уже ценю свои работы, и сейчас мне уже важно, у кого они. Поэтому все-таки сейчас приятнее самому, лично познакомиться с человеком, который хочет их купить. Да просто приятно пообщаться. А так просто получить процент – и до свидания… Я считаю, что все-таки между покупателем и продавцом должна какая-то возникнуть связь, что ли, какой-то коннект общения. Да и, по-моему, человеку, который берет, это приятнее, да и ему приятнее отдавать работу, чем просто так – оптом покупка, кто – неважно, лишь бы фамилия. Ну, блин, я делал работы, я как-то выкладывался, и тут просто уезжает она, а я не знаю даже, куда… В мастерской, я думаю, приятнее.

 

– Считаете ли вы стрит-арт, боди-арт, перформанс столь же важными, как станковую живопись? Вопрос немножко не по адресу.

– Боди-арт в этом списке неактуален. Он там не должен быть вообще. Стрит-арт – актуальное течение, и деятели, которые этим занимаются, большинство из них нигде не увидишь, но в большинстве у них очень монументальное мышление. Оно отличается от обычной, классической школы – тем, что у большинства стрит-артистов очень развито монументальное мышление. Человек без каких-то  раскидок может накинуть на весь дом тебе рисунок за десять минут. Ему не нужно делать эскизы, он это чувствует. Вот это вот очень отличает стрит-артистов.

 

– Поэта всегда окружают музы. Кто и что вдохновляет художника?

– Ну, не знаю, как художника, но если говорить за себя, то это, в первую очередь, музыка, – без музыки я вообще не работаю. С музыкой у меня все, абсолютно все связано. Прогресс или регресс – не знаю, как назвать, моей визуальной картинки менялся точно так же, как менялись музыкальные вкусы. Сначала я слушал электронную музыку, начинал слушать какие-то легкие, более какие-то простые формы, потом тяжелее, тяжелее, и вот чем… в общем, через голову идет проекция на картинку. Вот, допустим, вначале трек новый, да, сразу, слушая трек, я могу сказать форму, цвет, вплоть до фактуры и вкуса этой музыки. Настолько я уже прокачиваюсь от музыки, что просто слушая ее, у меня уже эскизы в голове, и уже цвет, уже фон… Я хочу выставку сделать – полное воспроизведение одного трека. Саундтрек я могу разложить на все составляющие.

 

– Ничего себе.

– Да. Я над этим работаю давно. Самое прикольное – что послушав трек, делаешь эскизы. Следующий эскиз ты уже не сделаешь. Всё. Трек уже выжат. Всё. Я уже новый эскиз не сделаю никогда. Блин, и вот сейчас сижу и жду новых треков, надо записать у немцев, и я сижу без новых эскизов. Я старые эскизы поднимаю, потому что новых нету, я не могу сделать новые эскизы. Без музыки я вообще не работаю. Ну, плюс, как дополнение – это куча всяких бонусов. Все, что по улице, или там какие-то звуки, какая-то там атмосфера. Но основа – это музыка. А голова – это проектор. Вот всё. Я не знаю, как это называется, есть ли какая-то наука, которая этим  занимается. Но вот я над этим работаю. Только этим и занимаюсь. Слушаешь и – чик-чик – рисуешь. Вот сейчас я, допустим, слушаю экспериментальные направления в электронной музыке, довольно жёсткая музыка. Такие синтетические цвета. Какие-то фиолетовые, какие-то желтые, ломаные. Я могу включить трек, могу сделать эскиз – и сразу все понятно. Я вот так работаю.

 

– И последний вопрос. Если бы в следующем году вам предложили представлять Украину на Венецианском биеннале, какую экспозицию вы бы сделали?

– Я повёз бы туда Сердючку, Кличко и бабку Параску.

 

– И что бы они там делали?

– Как обычно – несли бы всякую … людям. Оно же современное искусство. Я всерьёз не воспринимаю эту акцию. Это как Диснейленд.

 

 

Евгений Деменок

Евгений Голубовский