И в центре О мерцала осень. 
И к ней касаясь хордой, что ли, 
Качался клен, крича от боли, 
Качался клен, и выстрелом ума 
Казалась нам вселенная сама. 

Николай Заболоцкий

 

Кто бы 20 лет назад мог подумать, что культура времен заката постмодерна будет так увлечена тоталитарным искусством? Советские картины и скульптуры, бывшие в начале 90-х в пренебрежении, заботливо собираются, покупаются и продаются, причем зачастую продаются дороже, чем наиболее продвинутое "акутальное" искусство. Выставки коммунистических агиток привлекают немало посетителей. Сталинский ампир и брежневские коробки вызывают интерес у искусствоведов, и не только у отечественных, но и у зарубежных (http://www.artukraine.com.ua/articles/377.html), так что дело тут не просто в ностальгии бывших совграждан «по совку». 

Рис.1. Мастерская обручей Леду

Мне думается, это ностальгия, как писал Сергей Сергеевич Аверинцев: «по тому состоянию человека как типа, когда все в человеческом мире что-то значило или, в худшем случае, хотя бы хотело, пыталось, должно было значить; когда возможно было «значительное». Даже ложная значительность, которой, конечно, всегда хватало – «всякий человек есть ложь», как сказал Псалмопевец (115: 2), - по-своему свидетельствовала об императиве значительности, о значительности как задании, без выполнения коего и жизнь – не в жизнь» (Из статьи «Моя ностальгия»).

Рис.2. Дом директора источников в Шо

Конечно, современное сознание рассматривает советское искусство как исходный материал для цитированияи и игривых заимствований в духе времени. Заведомо «ложная значимость» особенно удобна для обыгрывания. Однако, тоскует современный человек не по лжи, но именно по «значимости». Она нужна ему хотя бы как точка отсчета. Это что-то вроде тоски анархиста по Царю-батюшке. Царь нужен анархисту, для того чтобы бросить в него бомбу. Не будешь же, в самом деле, бросать бомбу в Бивеса и Батхеда. Можно бороться (оружием или насмешкой) с царской властью, фашизмом, режимом Лукашенко, но нельзя бороться с MTV. Это все равно, что колотить кулаками пустоту.

Рис.3. Кенотаф Ньютона Булле

Но откуда взялась эта пустота? Может, она как раз и есть здоровая реакция на «ложную значимость». Уж лучше, - думает современный человек, - обжегшись на молоке, подуть на воду. Точнее он даже не думает, а как сказал бы Лосев, - смекает, поскольку сама мысль для такого человека уже «незначима». А ведь вся культура предшествующих нескольких столетий была именно культурой мысли. Еe лозунгом и настроением было Декартовское «Cogito ergo sum» - «мыслю, значит, существую». Жизнь не то чтобы отвергалась, но мысль предшествовала жизни, была призвана определять, организовывать ее. Перестройка общества и человека на разумных (в пределе – научных, как у Маркса) основаниях признавалась чем-то само собой разумеющейся. Вопрос был в том, какие именно основания считать разумными. Как заметил в разговоре с Гете Наполеон: «В современной трагедии роль Судьбы заменила политика».

 Рис.4. Кенотаф Ньютона Булле - вид изнутри

Естественно, это настроение «зачарованности мыслью» находило свое выражение и в искусстве, в том числе и в архитектуре. Так барокко, это все еще стиль, но уже и стилизация, т.е. сознательный умственный конструкт.  Расин, Корнель и Вольтер выверяли свою поэзию схемами Аристотелевой «Поэтики». Они рядили своих героев в греческое платье не только потому, что им это нравилось, но и потому что это было «разумно». Им нравилось быть разумными. Тот же пафос искусственности заложен и в идее Версаля, дворцового комплекса, созданного на абсолютно не подходящем для построек месте – на болотистой равнине (Что возмущало такого приверженца старины, как герцог Сен-Сесимон, так же как постройка Петербурга возмущала старомосковскую знать).

Рис.5. Храм Булле

Руссо призывал вернуться к природе и чувству именно потому, что это разумно: «Если первый проблеск рассудка нас ослепляет и искажает предметы перед нашими взорами, то потом, при свете разума, они нам представляются такими, какими нам с самого начала их показывала природа; поэтому удовлетворимся первыми чувствами…». Руссоизм, так же как английские сады – умственный конструкт (В этой связи можно вспомнить бутафорскую деревню, с бутафорскими крестьянами, построенную возле Малого Трианона для Марии-Антуанетты. Королева ходила туда доить коров. В домах этой деревни даже новые деревянные балки были «разделаны» под старину (для естественности). Эти балки умиляют совершенно).

Рис.6. Храм Булле

В контексте всего вышесказанного становится понятной закономерность появления такого феномена, как тоталитарное искусство и тоталитарная архитектура. Ведь тоталитаризм и есть подчинение человека отвлеченной идее («абстрактному всеобщему» - по выражению Гегеля). В сущности, тоталитаризм – одна из форм господства мысли над жизнью, схемы над человеком. Французские революционеры мыслили общество, о котором мечтали не Царством Божьим, но Царством Разума (Буквально! Нарочито кощунственное поругание христианских святынь сопровождалось введением государственного культа Разума. Этикой новой религии стала гражданская добродетель, исполнение долга перед обществом). Эта идея требовала нового искусства, новой архитектуры. Такая архитектура и была создана (На бумаге. Неблагоприятные обстоятельства времени – перманентная война, быстрая смена властей, не позволила осуществить эти проекты) двумя выдающимися французскими зодчими XVIII века – Этьеном-Луи Булле (1728 -1799) и Клодом-Николя Леду (1736 -1806).

Рис.7. Дом садовника в Шо Леду

И тот и другой, в своей эстетике, руководствовались принципом Дидро: «Каждое произведение ваяния или живописи должно выражать какое-либо великое правило жизни, должно поучать зрителя, иначе оно будет немо». Архитектуру, основанную на этом принципе, позднее назвали «говорящей». Заметим, «говорящей» часто без метафор, а буквально. Достаточно посмотреть на проект мастерской по производству обручей (рис. 1) или дом директора источников (рис.2) (проекты Леду).

Можно также вспомнить проект кенотафа Ньютона Булле, сферичность которого «говорит» не только о сферичности неба, но и о знаменитом Ньютоновском яблоке (рис 3). Однако, не в самом буквализме сила Булле и Леду. Их «буквализм» буквален, но не банален. Он принципиально отличался от буквализма, например Жан-Жака Лекё, создавшего проект коровника в виде огромной коровы. И Булле, и Леду даже через частное (буквальное) стремились выразить общее (истинное). Это было издыхание стиля, последнее веяние средневекового символизма, где вещь не просто была тождественна сама себе, но соединяла человека с Небом, соединяла абсолютность реального с реальностью Абсолютного (К примеру, город королевских солеварен Шо, спроектированный Леду - не просто единый, пусть даже идеальный комплекс промышленных, административных и жилых построек, но символ процедуры очищения человека в масонской инициации. По сути, это город-храм). В этом их величие.

Примечательно, что Булле и Леду достигали этого с помощью новых, геометризированных средств выражения (шар, куб, цилиндр). Образом старого Бога было человеческое лицо, образом нового бога – Архитектона. Вселенной стал шар или пирамида, а, скажем, куб – символизировал общество, исполненное гражданских добродетелей. Человек перестал быть мерой всех вещей, такой мерой стала математика (число) (Идея еще пифагорейская, хотя, конечно, мир и число понимались существенно иначе, чем в XVIII в. Кстати, в данном контексте, любопытен интерес пифагорейцев к социальному переустройству). Это было не просто преодоление неоклассицизма, но и разрыв со всей предшествующей, идущей еще от античности, архитектурной традицией. Формы, унаследованные от классики, например, колонны коринфского ордера, уже не определяли целое, но были лишь его декоративным придатком. Так элементы классического декора в храме Булле, если и нужны, то лишь для того, чтобы подчеркнуть грандиозность его геометризированных объемов и пространств (рис 5, 6).

Рис.8. Кенотаф Тюренна Булле

Булле и Леду часто обвиняли, да и сейчас обвиняют, в архитектурной мегаломании (мании величия – по-гречески). Но это значит обвинить в мании величия весь XVIII в. – «столетье безумно и мудро». В этой Радищевской формуле – вся эпоха. Да, было безумие, но была и мудрость, а следовательно – величие. Французскую Революцию по праву называют Великой, ведь она определила облик мира на столетия вперед, она породила героев в Плутарховском смысле этого слова (и якобинцев, и повстанцев Вандеи). Проекты Булле и Леду велики, как Фаустовский порыв в бесконечное. Вспомним – последним деянием чернокнижника было создание (при помощи демонов) идеального города на осушенном морском берегу. Можно сказать, что Булле и Леду были первыми зодчими этого города.

Рис.9. Кенотаф Тюренна Булле - вид изнутри

Результат их усилий (точнее усилий их эпигонов) мы видим. Мы в нем живем. Он даже не ужасен, а сер и безлик, хотя эта серость и безликость поражает своими масштабами. Современный город, как сказал бы Лосев, это «пафос количества в ущерб качеству». Жить в таком городе, как минимум, неуютно. Неудивительно, поэтому то «садистское равнодушие к мысли», о которой мы говорили в начале статьи. Зачем нужна мысль, раз она приводит к таким последствиям? Зачем нужна мысль человеку, живущему в панельной многоэтажке? Такому человеку нужен не доктор Фауст, а доктор Хауз.

Рис.10. План идеального города Шо Леду

Фауст верил в мысль, потому что ни одну мысль не рассматривал, как окончательную. Последними его словами были: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый миг за них идет на бой», поэтому он был спасен. Спасемся ли мы, истощенные насельники идеального града? 

 

Дмитрий Гламазда