Ладе Миляевой.

 

Когда-то я мечтал учиться в Дерптском, теперь Тартуском университете. Это звучало для меня как обучение в Оксфорде или в Сорбонне... Затем мне просто осталось повидать его.

 

Пробило шесть часов утра на узловой станции Тапа. Прибывает мой поезд. Я давно не помню события, каковое ожидалось мною с таким нетерпением. Я возбужден и чувствую себя именинником. Я сажусь на свое место и многозначительно поглядываю на безучастных эстонцев. Я важничаю и говорю сидящему напротив молодому человеку: – Юнкер, Готт. Ихь бин Малер. Геб эйх унд хайль цуфор. Либер Юнкер, ихь ласс эйх виссен унд вэрфиль дарфон цу заген. – Может быть, он подумает, что я иностранец, и заинтересуется, почему я еду в Тарту, когда бы мог поехать в Париж или Флоренцию. Юноша смотрит на меня некоторое время с опаской. Я решаю молчать. А то, чего доброго, если так пойдет дальше, по приезде в Тарту вызовут медицинскую карету.

 

Я напеваю под сурдинку песенку, которой меня обучил один летчик. «Я хочу быть моряком, как мой дядя», - поется в этой песне, - «я хочу плавать в море». – Сейчас мне кажется, что наш вагон – разбойничий бриг, я сам – отчаянный морской волк с серьгой в ухе, а капли дождя на запотевшем стекле – брызги свирепых волн. Как завывает ветер, и хлопают паруса! И мачта гнется и скрипит!

 

На насыпи я вижу обнявшихся юношу и девушку. И дождь им нипочем. Я высовываюсь из окна и машу им рукой. Хватаю губами дождинки и смеюсь.

 

Вот и Тарту. На город наброшена влажная серебряная вуаль. На перроне много людей. Кажется странным отсутствие зонтов. Ого! Да тут ветер набегает шквал за шквалом. – Изволите такси? – Мне бы парашют! –

 

Автобус доставляет пассажиров на большую площадь, и водитель указывает мне на гостиницу за мостом. Я вижу множество лодок и корабликов с небольшими мачтами, угрюмые домики и покосившиеся телеграфные столбы на срезах берегов, из трещин которых текут рыжие ручьи. В мутно-желтой воде гребни волн отливают жемчужным блеском. Посреди реки – буксир с тычущейся баржей. Ветер сбивает дыхание и леденит лицо.

 

Я вбегаю в гостиницу и наскакиваю на табличку "Местов нет". Я улыбаюсь дежурной и говорю, что на улице хорошая погода. Она не понимает. Я заблудился чуть-чуть. Она улыбается мне и продолжает вязать лифчик. Я направляюсь в общежитие Тартуского университета.

 

"Тарту", 1967 (Из окна университетского общежития в ожидании поселения) 

Здесь и далее – работы Александра Павлова

 

В Карпатах я ночевал в лесу, в Армении на плитах полуразрушенного монастыря, в Дагестане в пещере. Кроме того,  в Бухаре я ночевал в караван-сарае, в Хиве – в худжре, в Одессе – в люксе с видом на Дерибасовскую, в Азербайджане и Бессарабии – у добрых людей. Приходилось коротать ночь на пляжах, камнях, во времянках строителей, на базарных прилавках, в каютах списанных кораблей и купе туристических поездов, а также в постелях веселых вдов и матерей-одиночек. Два-три раза пережидал ночь в камерах предварительного заключения.

 

За рекой видать силуэт города с куполами, щепцами и шпилями, а вдоль набережной просматриваются дома не более трех этажей цвета заплесневелого шоколада. На улицах безлюдно. Порыв ветра обрушивается мне на спину, да так, что я пробегаю добрый десяток метров. С углового дома ветер срывает часть крыши, и она с прихотливостью осеннего листа, скрежеща и извиваясь, врезается в землю.

 

Здание общежития отступает в аккуратный курдонер. Вежливый эстонский юноша пошел за комендантом. Вскоре он возвращается с сообщением, что комендантская заперта, и снова садится за зубрежку. Я облокачиваюсь на подоконник и рассматриваю набрякший черный деревянный дом напротив с затаившимися провалами окон, с кровлей, стонущей заломленными краями. На время показывается солнце, и ясно видны клочья сивых облаков, пляшущих танец вокруг бледного ослепшего божества. Окна и мокрая крыша озаряются синюшным отблеском, а согбенные спины деревьев искрятся матовым светом. Громадные лужи, рваные, как ноздри каторжника, испещрены сиренево-коричневой рябью. Распластанная стая птиц, странно и однобоко гонимых адским порывом, скрывается за домом. Сидели они неподвижно, как приговоренные к казни в белых рубахах, но внезапно весь караван взмыл  ввысь и поглотился копотью мятущихся облаков. Где-то оглушительно хлопает дверь. Звонко теснится калейдоскоп разбитых стекол. Дежурный встает и уходит.

 

Появляется комендант. Это миловидная молодая женщина с осторожной  прибалтийской бледностью лица. Она понимает по-русски, но говорит скверно. Под заклад паспорта и умеренную плату я получаю комплект белья. Учтивый молодой человек провожает меня в комнату. По пути сказывает, что мне повезло. Ещё позавчера общага была забита абитуриентами. Но после вторых экзаменов по основным предметам добрая половина разъехалась за ненадобностью. У них теперь впереди целый год, чтобы подготовиться получше к испытаниям. Мы входим в светлую комнату. За столом сидят два перепуганные подготовишки. Мне указывают на свободные две кровати с никелированными спинками. Я выбираю место у окна. За стеклом густая пелена дождя. Я раздеваюсь и утомленный бессонной ночью, засыпаю.

 

Когда я пробудился, было около трех часов пополудни. Ярко светило солнце, и белые облака кувыркались в синем куполе неба.

 

В двери заглядывает юношеская физиономия и что-то спрашивает по-эстонски. – Тере, тере, – приветствую я. Физиономия улыбается. Её обладатель спрашивает Улдиса. Я ничем не могу быть ему полезен. Юноша немногословен. Вообще у меня складывается впечатление, что эсты разговаривают только с женщинами. Я хочу спросить, где расположен университет, но вовремя удерживаюсь. От радостного нетерпения я делаю несколько антраша и говорю молодому человеку прорицательски, что он непременно поступит в университет.

 

Река вздулась и посинела. Ветер настырно проторяется против течения. Пенистые борозды кажутся разметавшимися волосами утопших блудниц. На мосту мокро. Это шалун Эол швыряет горсти речной воды. Чтобы перейти мост, надо держаться за перила. Я иду, наклонясь, словно бурлак. В иные мгновения постоянство этого бора нестерпимо. Я выворачиваюсь спиной к движущейся воздушной стене и судорожно глотаю воздух. Ясно различаю перед собой шаловливую физиономию с надутыми щеками и разверзшиеся губы, которые со свистом извергают на меня смерч. Видя, что я все равно не сниму плаща, этот ветрогон Эол, дунул мне в ухо, а затем с невероятной силой пнул в спину. Я плюхнулся на землю, как лягушка, а каналья, расхохотавшись, улизнул сквозь перила. Я заметил его убегавшие веерообразные следы от босых ступней на поверхности реки, и на минуту все стихло.

 

"Залив Пельгуранна ", Эстония, 1967

 

Быстро перебежав мост, одним духом проскочив заваленный обломками веток прибрежный парк, я очутился у городской ратуши. Меня окружало множество домов с богато декорированными фасадами, украшенными лепными тимпанами и балкончиками александровской поры. В самой ратуше выбито много стекол, снесены водосточные трубы, от флага осталось только древко. Среди осколков стекол и черных сучьев валялся старинный шестигранный фонарь.

 

Это было воскресенье 7 августа 1967 года.

 

Все учреждения и магазины не работали по этому случаю. Парадные двери, узорные ворота подворотен, окна были наглухо заперты. На улицах ни души.

 

К этому времени над крышами начал клубиться тускло-красный туман, кое-где синели проплешины неба, и сквозь космы облаков пробивались косые лучи закатного солнца. Было достаточно светло. На ратуше часы пробили пять. Я пошел по горбатой улице вправо, если стать лицом к ратуше. Не пройдя и трехсот метров, я увидел университет.

 

Я приветствовал как старого знакомого аккуратное здание в стиле русского ампира с выступающим портиком, рустованным цоколем, классическими наличниками. Здание было выкрашено в густой охристый цвет, только полуколонны, пилястры и карнизы оставались белыми. У входа воздвигнута мемориальная доска с именами выпускников, прославивших свою обитель. В этом центре просвещения я мог провести шесть лет. Мне стало тепло от этой мысли.

 

Появились две женщины в плащах с капюшонами, быстро идущие рука об руку. Звук их шагов, умножавшийся эхом, был единственным звуком, контрастным завыванию ветра, час от часу усиливавшемуся.

 

Клубящиеся желтые тучи будто освещались изнутри неким золотым источником. Они неслись низко, изредка изменяя перламутровую шаль на черно-сизый креп, и тогда на землю срывались мокрые косы. Тучи разбухли от влаги, как волны, казалось, вода поменялась с землёй местами. Потом вихрь уносил, развевал, корежил туманные слизистые хляби, и лоскуты облаков, как заблудившиеся овцы, метались с паническим блеяньем совсем близко, изливаясь бисером дождя. Слышались приглушенные раскаты грома.

 

"Отепя", 1967

 

Улучив минуту, когда прекратился этот небесный гон, я отправился на Вышгород. Здесь был разбит древний парк. На аллеях валялись громадные сучья и сорванные верхушки деревьев. Это были целые завалы из обломков леса. Гигантские раскачивающиеся деревья были похожи на великанов, которых в наказанье таскали за волосы. Они изворачивались, протягивали многопалые руки, стонали от боли, всхлипывали. Стволы их тревожно гудели. В воздухе носились кипы листьев и мелких веток. Там и сям на землю со вскриком слетали щепки с разорванными конечностями и вывороченными белыми гладкими внутренностями. На теле деревьев содрогались расщепленные молящие культи.

 

Рывки ветра становились все злобнее и угрожающе резкими. Десятки невидимых рук, дергали, хватали за полы рукава моего черного дождевого плаща, в который я закутался, как в сутану. – Куда же запропастились птицы? – подумал я. Зловещие приготовления природы начали пугать меня. Все же я продолжал упрямо бродить, с жуткой веселостью озираясь вокруг. Я встретил два памятника, бюсты, поговорил с умными людьми и их присутствие ободрило меня.

 

Громадный черный океан полз по небу, поглощая мелкие облака и тучи. Постепенно землю окутывал сизый мрак. Стало совсем тихо. – Это было затишье перед бурей, – сказал я вслух. Тут я представил, что сейчас должно начаться, какое светопреставление будет здесь на высшей точке города. Панический ужас овладел мною. Я бросился наутёк со всей скоростью, на какую были способны мои ноги, надеясь добраться до Благодарственной Арки у входа в парк. – Буря, скоро грянет буря! – вопил я во время своего сумасшедшего бега.

 

Я увидел первые вспышки, озаряющие бездонные провалы. Белые спирали бороздили небо и землю. Небо кособочилось, извивалось и дрожало от этой сумасшедшей щекотки. Но грома ещё не было слышно. Воздух становился непроницаемым и темным. Я перепоручил себя силам небесным, когда в эту самую минуту со своей Голгофы заметил в разрушенном монастыре св. Петра и Павла людей. Они соображали на троих! Просто небесная отрада было наблюдать за этими святыми людьми! Для них весь этот рев был музыкой олимпийской волынки и флажолетов. Я снова обрел благодать мысли и помчался в обитель.

 

Все вокруг пришло в невероятное движение, началась неописуемая кутерьма, ангел сворачивал небо, оно грохотало. Хлынул ливень, феерические клубы пыли слились в непроглядную мглу. Воронки смерчей закружили над землей, яростный водоворот распахнул мой плащ, летать бы мне ласточкой под облаком, если бы я не успел с ловкостью от него освободиться. Он, как гигантская летучая мышь, исчез в небе.

 

Ураган невиданной силы обрушился на Тарту, едва я успел нырнуть в свое пристанище. Отсюда я мог видеть это гибельное зрелище. Казалось, все сирокко, мистрали, муссоны мира примчались попировать вволю. Я думал, что настал конец света. Кругом грохотало и гремело. Вековые деревья выворачивало с корнем, зигзаги молний превратили небо в огненную паутину, стоял жуткий свист и гул, раздавались ужасные завыванья, как на шабаше ведьм. Здорово же они проказничали со своими метлами! Со склонов хлынула вода, и крупные градинки стали попадать в мое укрытие. Стайка ласточек сидела в двух шагах от меня, не отваживаясь бояться, лишь изредка косились на такого же скитальца. Я поначалу принялся распевать псалмы, но затем приумолк, потрясенный этой смертоносной силой природы. Гибель Помпеи, Исчезновение Атлантиды, Всемирный Потоп были невинной репетицией перед нынешним светопреставлением!

 

Сколько продолжался этот Хаос, этот Вселенский Хай невозможно определить. Но вот шквалы унялись, дождь превратился в мелкую противную пыль. На улице посветлело. Видно, все эти эфиры, бризы, самумы побесновались, распрощались и разлетелись.

 

Я быстрым шагом направился в город. По пути приходилось преодолевать много неожиданных препятствий, каковые произвел этот пир ветров. В парке был  настоящий бурелом. Налетел гневный последний вихрь, словно опоздавшее дикое чудище с тысячей хлестких крыльев и разверстых ртов, свистящих, дующих колючей слюной. В страхе застонали лесные вершины.

 

А ведь город находился в глубине республики! Что же творилось тогда на побережье, если этот ураган набрал силу на море? Позже я узнал, что в Таллине ветер переворачивал автобусы, крыши домов летали, как бумажные змеи. Все сезонные постройки в курортных городах были снесены, а вода на многие километры проникла в города.

 

"Таллин, ратушная площадь", 1967

 

Мне повстречался вымокший пес и увязался за мной. Он очень был похож  на пса, которого я привадил в Дагестане. Я заговорил с собакой по-русски, но животное было, видать, эстонским подданным и удрученно молчало. А, может быть, это был мой дагестанский приятель, тоже не знавший по-русски, что ему стоило махнуть на север! Мы уже почти дошли до арки с изображением румяного монарха, когда в шагах десяти, впереди рухнуло гигантское дерево. Мой попутчик, насмерть перепуганный, бежал.

 

Хоть я изрядно промок и продрог, но идти домой не хотелось. Я заглянул в ресторан "Валга", но там было сиро и нудно. Рядом в кино давали заграничный фильм с эстонскими титрами. В фильме были красивые женщины, верные лошади и дворцовые интриги. Я спросил девушку, сидящую рядом, понравился ли ей герой фильма. – "Симпатичный", – ответила она. Я приободрился. Если он симпатичный, то каким же должен казаться ей сосед. Я посидел ещё некоторое время и вышел последним.

 

На улице зябкая ночь. В мокрой, замощенной аккуратными булыжниками дороге серо отражаются фонари. Редкие прохожие скользят по мостовой. Скоро улица совсем пустеет. Мое шатанье по городу начинает выглядеть подозрительным. Я нахожу ратушу и от неё по знакомому парку возле реки иду домой.

 

Мчаться тучи, вьются тучи,

Невидимкою луна…

 

 

напеваю я.

 

Впереди меня идет человек. Он то попадает в полосу света от фонарей, раскачивающихся на деревянных столбах, то исчезает в непроглядной тьме. На свету я вижу его в одной и той же позе. Я почти враз иду за ним, преодолевая целые баррикады, надо мной шумят те же деревья. Я смотрю ему в затылок, и мне кажется, что я слежу сам за собой. Я бросаюсь вперед, чтобы догнать двойника, настолько теряю ощущение реальности событий из-за кошмарного ритма его появлений и исчезновений. Увидев за собой бегущего человека, он кидается наутек. Я мчусь за ним, не отдавая себе отчета, зачем это делаю, когда, наконец, понимаю, что насмерть перепугал мирного человека. Эта погоня прекратилась недалеко от общежития. Человек забегает в вестибюль, и из–за стеклянной двери смятенно следит за моим приближением. Я подхожу ближе… Ба! Ведь это мой абитуриент Улдис! Такой пугливый, а ещё в Тарту приехал учиться.

 

Мы беседуем и выпиваем горячего чаю. Я растягиваюсь на ложе, мною овладевает истома. Некоторое время смотрю на диковинные движущиеся тени на стене и окнах, и дуновенья жгуче-белых светил уносят меня в царство Морфея.

 

 

Киев, 1971,

август.