В галерее «BOTTEGA» с 24 января по 12 февраля проходила выставка франко-швейцарской фотохудожницы Валери Клеман «Запечатленное время», посвященная фикциональному изображению памяти о событиях в Чернобыле.

Наталия Чермалых Валери, ты родилась в Лозанне, в Швейцарии, а большую часть своей жизни провела в Париже. Откуда возник интерес к Украине?

Валери Клеман Меня всегда волновала эта великая страна, СССР, я много читала русскую литературу, увлекалась советским кинематографом. Но я впервые попала в Москву только в середине 90-х. Должна сказать, что тогда это путешествие шокировало меня. Я поняла, что от той «литературной» России не осталось и следа, а Москва стала местом накопления денег, карьеризма, а с другой стороны - гнетущей бедности. Это очень жестокое общество.

Через несколько лет я случайно попала в Украину и почувствовала довольно резкий контраст с Москвой. Мне показалось, что киевляне очень радуются, когда кто-то интересуется их жизнью, их обществом. Мне захотелось что-то сделать в ответ: и я поехала в Чернобыль ...

- Почему именно туда?

- На самом деле, за несколько лет до этого я прочитала книгу Светланы Алексиевич «Чернобыльская Молитва», которая стала сенсацией в Европе. Эти показания, записанные со слов пострадавших и очевидцев, чрезвычайно откровенные и полные мелких деталей, стали настоящей литературной находкой. До этой книги в Европе никто не знал, как именно жители чернобыльской зоны переживали эту трагедию на личном уровне – мы имели только официальную информацию. Тогда у французского режиссера Николь Вотрие возникла идея сделать постановку в жанре документального театра. Пьесу поставили в городе Гренобль, я работала там как художница-декоратор. Фотографии, которые я сделала в течение моей первой поездки в Зону Отчуждения - часть из них вошла в выставку - проецировались на сцену. На их фоне читались театральные монологи.

- Как эту пьесу восприняли во Франции?

- Надо сказать, что реакция на эту тему началась еще до самой премьеры, поскольку мы решили работать только с непрофессионалами. Параллельно у меня возникла и другая идея: я подумала, что новоиспеченным актерам легче вжиться в роль, если это будут люди из того же профессионального поля, что и их герои. Так, в нашей пьесе пожарных играли французские пожарные, врачей и медсестер - медицинские работницы ... Водители, учителя, домохозяйки - все они были «настоящими». Итак, мы разместили много объявлений в местной прессе и организовали нечто похожее на кастинг. Каждого человека, который приходил к нам, мы оставляли на время с монологами из книги, вместе читали эти тексты. Я была поражена, насколько точно новичкам удавалось передать эмоциональность повествования.

- К кому ты обращаешься в своих фотографиях?

- Как фотограф я много размышляю над тем, как приблизиться через фотографию к недостижимому, непонятному. Как показать то, что мы все пытаемся как можно скорее стереть из коллективной памяти? Иными словами: как сфотографировать прошлое или будущее? Можно ли сфотографировать память? Или текучесть времени?

Мне кажется, что это можно сделать через прием литературной дистанции, через фикциональность.

Большая часть фотографий с выставки была сделана за пределами Украины: в России, но также и во Франции, в Швейцарии. Люди, которые фигурируют на фото - не только из Украины. Однако я уверена, что даже те, кто лично не пережил эти события, могут убедительно выглядеть в кадре, переживая все по-новому.

- Как именно ты «идешь» к своим героям или героиням, к объектам съемки?

- Каждый раз я пыталась воспроизвести свои впечатления, свое понимание того, что произошло, свое видение вашего общества. Я не ищу безотносительной правды, истины в последней инстанции. История пишется также через индивидуальные переживания, частные, незаметные истории.

Каждый воспроизведенный мною образ - это немой вопрос, который я ставлю сама себе: что же произошло? Ответ я искала во взглядах, в выражении лиц, в позах. Но мы никогда не узнаем. Никакого намека - но тут нет ни ненависти, ни жестокости. Нет крови и явных ран. Никаких требований, ни осуждения. Только молчание и одиночество, больше ничего.

- Итак, для тебя отчуждение воплощается прежде всего в молчании?

- Да. Это место, где время остановилось. Или там действует какое-то другое время, другое измерение - как в мире Андрея Тарковского. Нас от него отделяет почти невидимая стена, похожая на поцарапанную фотопленку. Она напоминает нам, страница за страницей, кадр за кадром, что судьба этой территории безвозвратна, как действие радиации.

Мне хотелось показать также, что человек молчит, а природа - бунтует, ее лихорадит. Иногда кажется, что в лесах вокруг Чернобыля звучит молчаливый крик. Корни, деревья, земля ... Даже небо! Удивительно, но кажется, что природа никогда не была такой красивой. Она и заброшенные руины - единственные свидетели нечеловеческой жестокости, совершенной человеком.

 

- Расскажи, как ты стала фотографом?

- Я родилась в Лозанне, в большом доме, где всегда звучала музыка. Моя мать - известная флейтистка, всю жизнь играла в швейцарском камерном оркестре. Отец - уважаемый литературовед, преподаватель Лозаннского университета, автор многих книг о Жан-Жаке Руссо. Вокруг этой пары всегда собирались художники, писатели, поэты ... Мой дед, Поль Клеман - выдающийся швейцарский живописец. К слову, его второй женой была иммигрантка из Одессы, Аня Розенфельд, в которую он безумно влюбился, когда ей было всего 17.

Конечно, родиться в такой семье - это большая честь, а с другой стороны - испытание для молодой девушки, которая хочет заниматься искусством. Я не хотела заниматься ни литературой, ни музыкой, ни живописью: мне казалось, что делать это лучше, чем мама, папа или дедушка, просто невозможно. О фотографии я никогда особо не думала. К тому же я очень плохо училась: учебники меня совершенно не интересовали. Я была очень застенчивой, такой себе «дикаркой»: мало дружила со сверстниками, мне больше нравилась компания взрослых.

- А как к этому относились твои родители?

- Как ни странно, они относились к этому неплохо. Или просто никогда не демонстрировали свое беспокойство. Конечно, моему отцу, известному профессору литературы, было немного стыдно за меня, но я узнала об этом много лет спустя. Он говорил мне: «В школе ты ничему не научишься, настоящая школа - это жизнь. То, что ты пережила сама, ты сможешь передать другим. Только это и больше ничего. Тебе, наверное, лучше вообще не ходить в школу». И я его послушалась и бросила учебу в 16 лет! Но я не могу сказать, что горжусь этим: всего добиваться самостоятельно не так уж и просто. Затем я немного училась в Художественной Школе в Цюрихе, но это также продолжалось недолго.

 

- Это действительно странная позиция, как для преподавателя ... А чему именно ты научилась у своих близких?

- Я очень благодарна им за то, что они поддержали меня в юности, когда я сама еще не знала, куда направляюсь. А еще именно дома я впервые увидела, что означает действительно любить свою работу, быть влюбленной в нее. Мой отец, мать, дед - они все никогда не останавливались. Когда мы ехали отдыхать на море, отец спрашивал нас с сестрой: «Над каким автором вы бы хотели поработать этим летом? Давайте вместе читать и обсуждать тексты ... ». Мать все время упражнялась в игре на флейте, дед рисовал до последнего дня ... Так прошло мое детство. Я не могла представить себе ничего другого.

В 18 лет я начала путешествовать, у меня появился фотоаппарат, и я поняла, что он помогает мне преодолеть застенчивость. Я перестала бояться, начала легче сходиться с людьми. Мой фотоаппарат позволил мне начать новую жизнь. Я немного училась в Цюрихе, а затем отправилась в Париж, где жила в полном одиночестве в крошечной комнатке в течение года. Мне было трудно, но думаю, что первые годы в Париже позволили мне найти себя.

 

- Ты также имеешь опыт режиссера документальных фильмов. Расскажи немного об этом.

- Да, сейчас я именно заканчиваю работу над документальным фильмом о Жанетт Лаверьер, выдающемся дизайнере мебели и интерьеров. Жанетт, как и я, родилась в Лозанне, но почти всю жизнь прожила в Париже. В прошлом году она умерла в возрасте 101 года, однако работала до последнего дня. Я снимала ее в течение 7 последних лет ее жизни.

Жанетт Лаверьер

- Почему ты решила сделать о ней фильм? Я знаю, что вы были подругами ...

- Да, мы познакомились, когда ей уже было за 90! Однако это совсем не повлияло на нашу дружбу. Ее отец был главным архитектором Лозанны, а она сама хорошо знала моего отца, они дружили. Однако я познакомилась с ней гораздо позже: в день, когда мне пришлось сообщить ей о его смерти. Она сама захотела увидеть меня, и отсюда началась история нашей дружбы. Мы стали очень близкими - она ​​совсем не вписывалась в стандарты своего возраста. Все время провоцировала окружающих, ссорилась со всеми из-за собственных радикальных политических взглядов, ночами слушала радио, чтобы быть в курсе последних событий ... Иногда мы очень ссорились. А иногда, в конце ее жизни, я приходила к ней - она ​​была такой уставшей, что не могла говорить. Тогда я просто ложилась рядом, и мы часами молчали.

... Человеческие отношения проявляются и в этом тоже.

 

- Жанетт Лаверьер - авангардный дизайнер, она более известна в Америке, чем на родине. Чему она тебя научила?

- Она научила меня никогда не сдаваться. Не стесняться собственного перфекционизма. Но я думаю, что я всегда была такой. В этом есть что-то очень «швейцарское»: ничего не выдумывать, не играть, не позировать. Просто быть собой и делать свое дело.

Жанетт не очень интересовалась своим признанием, слава как таковая ее не интересовала. Однако она сделала очень много для того, чтобы женщины могли работать в области архитектуры рядом с мужчинами. Думаю, эта постоянная битва забрала у нее много энергии. В ее времена женщин-архитекторов было очень мало, можно сказать не было вообще. А она сама была настоящим новатором, с очень авангардным взглядом: это интересовало и отпугивало одновременно. Странным образом, в возрасте 80 лет, слава снова вернулась к ней. На этот раз из-за любопытства со стороны художников-концептуалистов из Нью-Йорка. Ее мебель выставлялась вместе с произведениями современного искусства в крупнейших музеях мира.

Сегодня ее архив хранится в Центре Жоржа Помпиду ... Но я не знаю, можно ли назвать это признанием.

 

 

Наталия Чермалых