С 27 мая по 28 июня в московской галерее Регина будет проходить выставка Сергея Браткова  " Заговор", с ударением на втором "О". ART UKRAINE публикует текст, посвященный грядущей выставке, которая повествует о русской глуши, о чувствах, рождаемых в них, страх, жестокость мистику. 

 

 

«Безумие» - напряжения больше нет

Никто не спасется, ничто не искупит.

Брет Истон Эллис «Американский психопат»

 

Напряжения нет в том смысле, что это очень честный проект. Безумие, вообще, - дело честное, играть в него – и пошло, и, как правило, таланта редко хватает. Видимо, в силу понимания этих вещей в этом проекте так много всякого символизма, и так мало иронии – той заградительной конструкции между автором и нелепостями мира, которая не дает этим нелепостям покалечить рефлексирующего. Да и толковый зритель хватается за иронию вполне профессионально – тоже дорожит целостностью себя как психической единицы. Но нет, уже не получается. И мир уже устал от бесконечного количества своих пародийных отражений. И мы уже устали понимающе скалиться, чувствуя приближение эры чудовищной, непоправимой серьезности – когда абсурд не комическая компонента разнообразных ментальных игрищ, а трагизм высшего порядка. Анти-антиутопия – куда уж серьезнее.

 

Сергей Братков. Заговор

 

Таков общий Stimmung (настроение) этого проекта. Это не значит, впрочем, что у автора возникла вдруг амбиция менять мир или сподвигать на это зрителя. Сергей Братков менее всего зациклен на эффектной ретрансляции ужасов реальности, его больше волнует собственная сверхреальность. Он в который раз «убивает» объективную действительность, подменяя ее своими образами. Но они только потому убедительны, что действительность сама заговорила с художником, позволяя его работам приобретать статус осмысленного месседжа или хотя бы имеющего потенцию стать таковым. И самый главный парадокс – вместо галерейно-форматного «арта» имеет место эффект абсолютного реализма (читай, новой скандальности). Бьющего в самое нутро, отменяющего здравый смысл и цивилизованные культурные коды. Между художником и реальностью ничего больше нет – только пустота безумия и вызванное этой пустотой страдание. Эта игра во взаимные метаморфозы и опасна, и завораживающа, и всегда на поражение. Если верить Ролану Барту и его Camera Lucida, это еще и взаимное убийство. В этом аспекте каждая фотография мало того, что делает бессмысленным фактор времени и значение места, она отрицает саму жизнь, превращаясь в мертвеца, для которого понятия актуальности не существует («образ, который под предлогом сохранения жизни производит Смерть»). Вот это и есть она, бездна безумия, в которую падают те, кто в эти игры вступает (и впадает, согласно же Барту, в фотографический экстаз). Именно это с автором и приключилось.

 

Братков, очевидно, вышел из состояния экзистенциальной неопределенности и насмешек по этому поводу, и, четко печатая шаг, вошел в поле семиотической однозначности. Все в его работах несет в себе стилистические признаки распада. Показательна в этом смысле работа «Усы» – когда символ отделяется от своего носителя, при этом ни первый, ни второй не стали от этого менее значимыми. Просто символ пошел по пути вечности, а носитель – по пути распада. И еще неизвестно, чья степень абстракции в конце каждого из этих векторов будет круче.

 

Это еще более проявляется в фотографиях, на которых – отпечатки пальцев отъявленного дактилоскопического вида. Отпечаток на отпечаток (фотографию) – месть за иллюзию «пришпиленной» реальности, за явственную достоверность «пришпиленного». За то, что симулякр имеет свойство выглядеть гораздо подлиннее прототипа. Оставить свои отпечатки на отпечатке реальности – сохранить ощущение собственной подлинности, ибо еще чуть-чуть невротического любования лже-подобиями – и ты сам становишься симулякром: «Меня просто нет. Я не имею значения ни на каком уровне. Я — фальшивка, аберрация». А там, в фотографиях, набухает совсем не фотографической кровью и плотью настоящая реальность. «Я, я – здесь настоящий!» Что-то вроде вброса себя в реальность – присваивая ее биометрическим способом – на сетчатку, на подушечки пальцев. Указывая симулякру его место.

 

Все эти работы – фрагменты «безумного» дискурса, складывающиеся в стройный, исполненный извращенной, но все же последовательности нарратив, произрастающий, в том числе, и из фрустрации по поводу невозможности удержать разум в рамках разумного, приостановить распад, задержать смерть – не от безумной любви к жизни, а от вполне тривиального страха «не быть». Хайдеггеровский Dasein («здесь-бытие») – баррикада вроде бы на все времена и от всех мороков экзистенции – разбивается под натиском этой самой экзистенции. Еще один удар – еще одна брешь – еще один спазм квазихудожественной рефлексии. Еще один щелчок – еще одна смерть. Во всех этих распадах записана история и собственного распада автора. Это – как пророчество, только предотвратить ничего нельзя. Братков, неосторожно «склонившийся» к Истории (слова автора), осознает, что он не столько фиксирует моменты истории, сколько строит свою биографию – как часть биографии всего человечества, переживая единство с ним и одновременно отъединяясь от него, переживая свою идентичность – в надежде, что его видение уникально. С этой точки зрения, да – как уникальна биография каждого. Но далеко не каждый может ее талантливо рассказать. Миру интересно предъявлять вызовы именно художнику – как нарратору умелому, знающему правила игры и способы репрезентации. Здесь Братков миру пригодился. Вопрос: пригодится ли он зрителю, привыкшему потреблять подобные блюда с рамках устоявшегося ритуала «культурного консьюмеризма» - то есть с обилием соответствующих приправ типа сакральности, трансценденции, обязательного до тошноты катарсиса, всего этого набора социо-культурных «фишек» и связанных с ними мифологем.

Что же остается? Только лишь столкновение сознания художника с реальностью в лоб, когда реальность гораздо быстрее входит в мозг (внося в него разрушения), чем художник успевает «умертвить» этот разрушительный эффект привычной мыслью «Е…ть! Отличный ракурс!».

 

Вопрос о потенциальной реакции зрителя отнюдь не праздный. Никто не хочет плавать в этих водах (тотального распада) в одиночку. И хотя экстаз – дело сугубо индивидуальное, в этом желании втянуть и зрителя в экстатические переживания безумия видится попытка не просто коммуникации с ним, зрителем, но и навязывание ему мысли, что биться с реальностью не на жизнь, а на смерть – это путь, это выход, это тренд, в конце концов. Имеется в виду, посредством создания мгновенного сверхреального, то есть очередного «высокохудожественного» мертвеца. Как сказал Ролан Барт: «Эра Фотографии является одновременно эрой революций, протестов, покушений, взрывов, короче, всего того, что отрицает медленное вызревание». Действительно, на это больше времени нет. Как нет и самого Времени.