Сергей Белик

– Какие события в художественной жизни Одессы в 2010 году запомнились, вызвали интерес? В каких выставках, акциях, пленэрах участвовали вы в том году?

– Начну, конечно, со своей выставки. В 2010 году прошла моя выставка в Музее западного и восточного искусства в Одессе. Такая серьёзная и масштабная. Это первая была моя выставка в Одессе, и многие заметили и увидели меня, можно сказать, впервые. Так что для меня это событие значительное.

А вообще выставки в Одессе – навскидку, что я могу сейчас вспомнить, – две выставки мне запомнились, опять же в этом музее. Это великолепнейшая была выставка, буквально после меня. Моя закончилась в октябре, и тут же через неделю открылась выставка из Японии, японских художников современного искусства. Великолепнейшая. Ни в Киеве, ни в Одессе вообще не было ничего подобного никогда. Не было людей – абсолютно никаких. Было человек двадцать-тридцать на открытии – и всё. Но выставка была великолепная. Были представлены мастера, которых я по-западному арт-рынку знал. Я же много жил в Америке, в Европе. Видел их везде – на разных аукционах, на разных фестивалях художников. Прекраснейшие художники. Довольно камерные – это не то что масштабы американские, но все равно это современное искусство, великолепное искусство. Людей из Одессы не было почти никого. И вторая выставка, летом была, – польского художника. Тоже прекраснейший художник. Огромные работы, великолепные работы. Абсолютно никого не было. Вот так Одесса откликается на искусство.

 

– Повлиял ли кризис на художественную жизнь? Уменьшилось или увеличилось количество выставок, покупок, коллекционеров?

– Конечно, повлиял. Лично на меня очень серьёзно. Я уже два года сижу в Одессе, никуда не езжу, жду, когда чуть-чуть спадёт этот кризис и оживится экономика. В мире, я думаю, повлиял, на всё.

 

– Не будем уходить от биографии. Какие события в формировании стиля, направления, в котором вы работаете, художественного мировоззрения были ключевыми? Встречи, книги, учителя…

– Таких особых принципиальных событий не происходило. У меня, в принципе, уже сложился творческий потенциал и направление, которое я развиваю. Но сейчас я немножко трансформируюсь в сторону актуального искусства, поскольку это уже действительно серьёзная волна, это направление доказало, что это очень серьёзное явление в искусстве, и оно только будет развиваться и усиливать своё положение в современном искусстве.

 

– Какие были учителя, книги, встречи, которые, может быть, повлияли на формирование творчества?

– Так, чтоб принципиально кто-то из учителей и таких людей на меня повлиял, – такого, может быть, не было. Скорее у меня происходил процесс саморазвития путем ознакомления с процессом мирового искусства. Сезанн, Моранди, натюрморт голландский – он на меня повлиял скорее не внешним фактором, а внутренним содержанием. То внутреннее содержание, которое там очевидно, оно просто всем доступно. Оно на меня повлияло и стало началом формирования моего подхода к творчеству. То есть внутреннее содержание в произведении искусства – основное. И это я с младых своих лет начал, когда я только начал писать картины, – занимался, занимался, углублялся, – и вот дошёл до теперешних своих позиций. Более современных, чем раньше. Но они все равно содержат то духовное начало, которое должно быть в работе и которое присутствует и в голландском натюрморте, и в Моранди – это основа его натюрморта, и вообще, в любом произведении искусства. Я неоднократно встречался с Юрием Егоровым, у него в мастерской сидели, разговаривали. И у него всегда это сквозило, всегда он говорил это и напрямую – о присутствии духовности в произведении искусства. И вот даже Александр Ройтбурд, хотя они антиподы, в принципе, но Егоров его ценил как художника, уважал за это, за то, что у него есть это духовное начало в его работах, духовное содержание. Мистика внутренняя. Чего у многих и многих, и многих практически нет. Они даже не понимают этого. Вот у Ройтбурда это, кстати, есть.

 

– В Одессе, да и в Украине в целом сформировалась группа художников, работы которых продаются и выставляются в престижных галереях у нас и за рубежом. В 2010 году проявилась ли для вас группа новых имен, молодых художников, которых можно было бы выделить?

– Вот Оксана Спиндовская, может быть. У неё появилось новое начало цветовое. Видно, та часть её жизни, когда она с Егоровым общалась, повлияла на неё, и сейчас уже идет эта отдача. В ее работах есть отношение, она закладывает в свои работы отношение пятен, цвета, и это уже приобретает вполне серьёзное начало. И её работы, я думаю, уже состоятельны. Она уже серьёзный художник.

 

– Традиционный вопрос. Где и за сколько продавались ваши работы в этом году? Есть ли постоянные клиенты – музеи, коллекционеры?

– В этом году я даже не знаю, где и когда продавались. Все-таки кризис как-то серьезно сказывается. Некоторые коллекционеры покупали иногда мои работы, но не очень активно. Может быть, несколько. Поэтому я в эту свою выставку много вложил, но всё-таки с трудом провел. А раньше – да. У меня в Америке был мой меценат, коллекционер, всемирно известный Маристинто. Он когда-то был один из основных арт-дилеров, которые занимались Дебюффе. Он один в 50-е годы его раскручивал, занимался этим, – основной был. И потом ряд других художников. Но это был его основной арт-дилер. И вот он мной тоже заинтересовался в Америке в начале 2000-х годов, и ряд лет он покупал мои работы, довольно много купил и хотел этим заниматься, но поскольку он уже был в преклонном возрасте, он не успел. Но мечтал.

 

– Если можно, какой порядок цен в Одессе для коллекционеров?

– От тысячи до десяти тысяч. Зависит от размера, от качества.

 

– Филонов просто измерял по квадратным сантиметрам и определял цену.

– Есть такой подход – в сантиметрах, в миллиметрах… У кого как.

 

– Мировое искусство уже не только в репродукциях присутствует в Украине. Влияет ли оно на ваше творчество? И, может быть, главное: может ли сегодня Украина внести что-то новое в мировые тенденции?

– Да, конечно. Мировое искусство развивается, и попытки говорить о том, что кризис искусства, что оно зашло в тупик – бесперспективно. Кстати, Серёжа Ануфриев имеет такую мысль. Это абсолютно не соответствует действительности. Наоборот. Сейчас очень положительный и прогрессивный взлет искусства, и даже горизонты раскрылись. Перформанс и всё это заняло свою нишу. Инсталляция тоже. Сейчас искусство расчленилось на свои категории, и они прекрасно сосуществуют, эти направления, и прекрасно развиваются. И горизонты очень хорошие видны. Но Украина абсолютно этого не представляет, – что там делается, как делается и почему. Опять же, почему она не представляет этого и почему она не может вложить свой вклад – никакой – в мировое искусство? Потому что этот термин, «актуальное искусство», в принципе, отображает направление не только теперешнего современного искусства, а вообще искусства как такового.

Искусство во все свои исторические периоды, начиная с Египта и вплоть до теперешнего времени, три тысячи лет, всегда было актуально, всегда художники рисовали теперешнее время. И старались, чтобы оно было актуальным, и даже шло впереди. Когда Кранах и другие художники библейские сюжеты изображали, они изображали немецких ландскнехтов. То есть всегда искусство соответствовало своему времени и старалось быть даже впереди. А Украина не может ни быть впереди, ни соответствовать, потому что она отстала, она за железным занавесом до сих пор. То, что происходит здесь, вот эта жизнь государственная, украинская, она абсолютно не соответствует зарубежным стандартам. Украина не влилась в зарубежные интересы, в зарубежное культурное пространство. Она живет своим местечковым миром. И так же Россия. Россия еще хуже. Поэтому Украина даже на шаг, чуть-чуть впереди России по искусству, потому что она ближе к Западу чуть-чуть. И пока она не адаптируется, ну хотя бы частично, с Западом, до тех пор искусство не будет соответствовать тем нормам и задачам, которые волнуют западный мир. Украину они не волнуют. И представить, что их волнует, и делать работы на общемировые тенденции невозможно, поскольку заочно нельзя этого себе представить, надо это все переживать.

 

– Виктор Пинчук, вручив премии молодым украинским художникам, видоизменил характер конкурса, сделал его международным, что вызвало много критики. Нужны ли, на ваш взгляд, такие конкурсы и премии вообще? Стимулируют ли они творчество? И должны ли быть номинанты исключительно украинцы?

– Нет, конечно. Может быть и какая-то украинская премия. Но чем шире будет раскрытие, тем это интереснее и лучше для всех, поскольку это и есть понимание того, что происходит в мировом процессе искусства. Те номинанты, которые сейчас получили эту премию, могут быть некоторым образцом для украинских художников, которые могут в следующий раз получить эту премию, посмотрев, что нужно делать.

 

– Может ли художник своим творчеством изменить художественную ситуацию в нашем городе?

– Нет. В Киеве есть какие-то тенденции, интересующие, ну не всех, но, во всяком случае, большинство. Там есть культурное пространство, которое организует часть истеблишмента, категорию людей, которые ведут более активный образ жизни. И они ориентируются на эти направления и как-то развивают общую тенденцию.

 

– Некая мода есть, скажем так, влияние, понимание.

– Мода – это немножко узкое слово, какое-то одно направление. А это тенденция, которая всегда была в мире, всегда культурное пространство объединялось какой-то идеей, какими-то интересами общими. И чем культурнее пространство, тем больше там эти тенденции. Какая-то идея, которая сплачивает какое-то общество, и общество начинает работать на эту идею. В Одессе этого нет. В Одессе это такая местечковая провинция, которая живет своей вялой скучной жизнью. И здесь организовать это общество на данное время невозможно.

 

– В свое время Костанди, как это ни смешно, когда он начинал работу, ему говорили то же самое, что ничего нельзя сделать в этом городе. Он создал художественную школу, потом он начал объединять группу художников. Не кажется ли, что личность определяет очень многое?

– Нет, тут дело даже не в Костанди и не в Егорове. Родился бы Костанди на двадцать лет раньше, – ничего бы у него не получилось. Костанди был на переломе эпох. Эпохи сыграли ту роль, в которую Костанди влился. Одесса оказалась на переломе этих событий, и здесь закрутилась жизнь – поневоле более активная. А если бы это было чуть-чуть раньше или чуть-чуть позже, – всё. Ничего бы здесь не смогло быть. То есть общество здесь само начало будоражиться, само начало интересоваться мировыми какими-то тенденциями. До этого оно не интересовалось и после этого оно перестало интересоваться. А этот перелом эпох породил в Одессе такое бурление. И не потому, что там люди живут не такие, как в Одессе, – Киев оказался на переломе этих разных дорог. Через Киев проходят дороги на Запад, на Восток, и там, в столице, чуть-чуть закрутилась эта жизнь. А лет десять назад там тоже ничего не было практически – так, чуть-чуть что-то.

 

– Какие художественные институции нужны сегодня Одессе? Достаточно ли галерей, кураторов, музеев, арт-дилеров?

– Конечно, Одессе нужно чем больше, тем лучше. Но, я думаю, то, что есть, – этого достаточно, если бы это задействовать. Даже тот же Музей западного и восточного искусства в таком плачевном состоянии… Вот если за него взяться и раскрутить, – это могло бы быть культурным местом. Когда-то было довольно неплохое культурное место в музее на Короленко. Теперь он практически умер. Туда вообще никто не ходит. Есть места, которые можно задействовать, но они сейчас в очень невостребованном состоянии.

 

– Работу какого одесского художника вы с удовольствием повесили бы у себя дома?

– Егорова, конечно.

 

– А из живых?

– Шопина, наверное. Мы с ним и дружили, и он пока еще жив. С удовольствием бы повесил.

 

– Любите ли вы деньги? Какая была у вас самая безумная трата денег?

– Деньги так или иначе все любят, поскольку дело даже не в бумажках, а в том, что можно эти бумажки обменять на какие-то там… Для кого-то на блага материальные, для кого-то это путешествия, духовные блага или еще что-то. А безумные траты – вот отремонтировал мастерскую. Безумная была трата денег. Я от Союза художников получил мастерскую в таком плачевном состоянии – там крыши не было. Пришлось и крышу делать, и потолок…

 

– Объясните читателям, что это за мастерская.

– Мастерская эта, вообще, историческая для Одессы. Это мастерская Нилуса. А дом Буковецкого. Буковецкий построил для себя дом в свое время и сделал две мастерских – одну для себя и одну для своих друзей и гостей, которые к нему приезжали. Но поскольку Нилус был одним из ближайших его друзей, и у него не было никаких серьезных возможностей, поэтому он поселился в этой мастерской и за долгие годы создал там ряд своих шедевров. Так что, я фактически наследник вот этого исторического пространства.

 

– Говорят, что есть женская и есть мужская проза. Можете ли вы, глядя на холст, определить, мужчина или женщина художник?

– Наверное, нет, поскольку многие мужчины делают такой салон, что женщинам и не снилось. И в то же время есть женщины, которые делают очень мужское искусство. Может быть, с прозой немножко другой вариант, потому что проза – это искусство, не требующее особых физических усилий. Это сидишь себе за столиком и пописываешь. Поэтому разница в физическом привнесении может быть минимальной. А вот живопись – тут уже нужно очень серьезное физическое напряжение. И серьезная живопись требует серьезных напряжений. Яблонская, когда ворочала свои огромные холсты, она и была таковой. Она была очень мужественной женщиной. Поэтому ее творчество очень соответствовало ее облику. А есть ряд очень женственных особ, которые вполне прекрасное искусство делали.

 

– Существует ли украинская, русская, польская живопись? Национальная самоидентификация ощущается ли в картине, в скульптуре?

– В некоторой степени – наверное, да. Не на сто процентов, а процентов на пятьдесят-шестьдесят. Можно проследить какие-то тенденции, скажем, в таком среднем искусстве. Если какой-то художник уже выходит за рамки среднего уровня, он может уже больше соответствовать какому-то международному стандарту – и там сложнее проследить. А у среднего художника, скорее всего, да. Очень даже можно это проследить.

 

– Как часто, считаете вы, художник должен делать персональную выставку?

– Это зависит от его творческой развитости, насколько он сложился, насколько он собрался. Для одного художника достаточно одной выставки за всю жизнь, а для другого нужно две-три выставки в год, поскольку он себя не видит, он себя не понимает. А если художник абсолютно уверен в себе и прекрасно видит и ориентируется в том, что он делает, то ему и не нужны персональные выставки.

 

– В ответе на третий вопрос вы сказали, что фактически вас развивало всё мировое искусство, вся история мирового искусства. Очень многие действительно так говорят. Исходя из этого – есть ли разница для художника, где работать? Тот же Моранди, например. Нужно ли работать в столице или можно работать в совершеннейшей глуши, провинции? Есть ли для художника такая разница? Вы работали в Нью-Йорке, работали в Одессе. Есть ли ощущение того, что от перемены места что-то изменится в творчестве?

– Начну с того, что многие говорят, что они воспитывались на основании мирового творчества. Это слова, за которыми мало что стоит: все воспитывались, даже если кто и не говорит, поскольку всех обучали истории искусства, и все ознакомлены с историей искусства, и все листали альбомы. Но это еще не значит, что они росли на основании мирового искусства. Это мировое искусство нужно понять и нужно его адаптировать. А это абсолютно разные вещи – смотреть и ощущать это. Что значит ощущать? Ощущать – это значит понимать те задачи, которые вкладывали творцы этого искусства. Вот Егоров это прекрасно понимал. То, что он говорил, – это одно. Каждый может говорить что угодно. Но это видно по его творчеству. В его работах прослеживаются те фундаменты, которые распылены в мировом искусстве, и они есть, они в нем прорезываются. И в чем это заключается? В задачах. Есть плохие художники, средние художники и есть хорошие художники. Чем они отличаются? Плохие художники – это значит куча физических недостатков в творчестве – техника не та, а все остальное – уже говорить нечего. У средних художников техника уже на уровне, они все хорошо делают, но это уровень салона, когда внешнее изображение есть, визуальное, а внутри содержания практически никакого нет. Цветочки, натюрмортики, какие-то фигуративные композиции. Задачи внутренней никакой нет. А уже хорошие художники этим и отличаются. Рембрандты, Тицианы, Веласкесы, Леонардо да Винчи, Пикассо, Матисс, Сезанн – там задачи глобальные. Художники абсолютно разных эпох, но программа внутренняя в работе затмевает ту технику, которой эти работы сделаны. Мы сначала поражаемся и впечатляемся той информацией, которую эти работы на нас отдают просто потоком. У Матисса, Пикассо, Сезанна. А потом начинаем уже и технику разбирать – как это написано. А техника у них подчинена выявлению содержания. Особенно у Сезанна. У Сезанна эта техника годами отрабатывалась. Вот если проследить его ранние работы, какая там техника, и как эта техника трансформировалась вплоть до последних его работ, которые вообще выполнены в технике голографии. Они решены абсолютно плоско, чуть ли не вогнуто, с обратной перспективой, но решены пространственно. Там смотришь, как на голографическую фотографию.

И вот эти задачи духовные и технические работают одна на другую. Это у серьезного художника обязательно должно присутствовать. И когда люди говорят, что они впечатлены мировым искусством, и их творчество выросло на этом, – так какие задачи ты решаешь? Если ты решаешь задачи, продолжая это мировое искусство, – конечно, да. Ты понял, чем занималось мировое искусство на протяжении столетий, – и добавляешь свою капельку в продолжение этих задач, раскрытие этого мира. Поэтому говорить можно многое, но надо показать, что ты делаешь, и доказать этим. Я вижу большую разницу в этом между Егоровым и Шопиным. У Шопина задачи немножко, скажем, салонные. А у Егорова задачи общемировые. Он пытался открыть, увидеть, найти. Заглянуть за горизонт. Как все серьезные художники это и делали.

 

– Имеет ли значение, где работать?

– Разница есть, но не принципиальная. Все-таки гений может проявиться где угодно. Конечно, где-то ему будет сложнее, где-то чуть-чуть легче. Но это все субъективно. Просто у нас на Украине немножко сложнее, потому что здесь вообще пространство закрыто от мирового. Поэтому город, конечно, влияет как-то, но больше влияет страна. Страна накладывает общий отпечаток – и это востребованность или невостребованность. Ты можешь оказаться изобретателем велосипеда, который давным-давно уже изобретен. Вот наше современное искусство – копошится в своих местечковых меркантильных делах, которые общий мир абсолютно никак не интересует. Если там, на Западе, кто-то изображает какого-то Обаму или еще каких-то звезд западных, то они их изображают в контексте мирового пространства, в котором они что-то делают, эти лидеры. Поэтому они их не изображают как личности, а как представителей мирового культурного пространства. А здесь эти изобразят этого Обаму, – так через контекст телевизионного украинского восприятия, не соответствуя мировому пространству. Очень сложно вырваться из этого менталитета украинско-русского. В России еще хуже, потому что Россия еще дальше, и там это пространство еще больше влияет на художника.

Ну, а на меня, конечно, Одесса повлияла так или иначе – та среда, в которой ты вырос, влияет и на цветовое восприятие. У Егорова серая живопись, у меня серая живопись, и это не хорошо, не плохо. Это наше такое сфумато одесское, пространство, из ракушечника выстроенное. Оно отдает какое-то впечатление на ментальности, и оно так или иначе там сидит.

 

– Ваши любимые города в Украине и в мире. Определяется ли это наличием там музеев? Или просто дух города?

– Я знаю? Я вырос в Одессе. Киев, конечно, мне нравится, но как-то Одесса ближе.

 

– А в мире?

– Я, конечно, много городов посетил, во многих жил. До последнего времени просто покорил меня Нью-Йорк. Не архитектура, а именно пространство. Та среда, в которой ты живешь. В Париже мне приходилось по несколько месяцев жить – за все время, может, год наберется. По два, три месяца, по одному жил. И больше месяца там жить невозможно. Ну так оно все как-то скучно! За месяц ты привыкаешь к среде. Сначала она новая, все интересно: то, то, музеи, улицы. Потом ты уже с этим свыкаешься и уже живешь в среде, не особенно замечая. И вот эта среда становится скучной. Чем дальше, тем как-то скучнее, скучнее, скучнее. В Нью-Йорке ни одного дня не было скучности. И там нет архитектурных излишеств, там нет очень устроенной среды, там все какое-то немножко мельтешащее, что ли. Но эта среда настолько комфортная для личного нахождения, что ничего не делаешь неделями, нет творческого настроения, – но все равно вот оно не скучно. Как-то ты находишься в активной фазе своего самосуществования.

 

– Ваше главное достоинство и ваш главный недостаток.

– Достоинство, я так думаю, это попытка осмысления происходящего. Как в историческом, так и в сиюминутном состоянии момента. Недостаток – я знаю? – лень, может быть. Не очень активное стремление к реализации чего-то. Вот не хватает силы воли активно себя настроить на серьезную продуктивную деятельность: делать-делать-делать-делать.

 

– Времена не выбирают. Вы сотрудничаете со временем или конфликтуете с ним?

– Скорее, может быть, конфликтую, чем сотрудничаю. Скорее, больше созерцательная позиция. Диссидентское отношение. Но оно не активно противостоящее, а скорее, созерцательно-диссидентское.

 

– И, наконец, последний вопрос. У каждого свое отношение к Одессе. Что для вас Одесса?

– Прежде всего, так или иначе, это малая родина, которая навсегда. Есть, осталась и останется, как бы я критически или пусть даже очень положительно ни относился. Все равно это так или иначе мое. От этого не откажешься и этого не преумножишь. А в осмысленном понимании – ну, периферия. От того, что Одесса могла бы быть гораздо лучше, интереснее и активнее, конечно, критически к этому относишься и сопереживаешь это. И вот эта моя попытка вывести… Лет десять назад я не имел этих возможностей. Сейчас я уже как-то что-то – и поездил чуть-чуть, и что-то завоевал чуть-чуть. Я могу устроить какой-то промоушен для Одессы, приложить свою какую-то капельку сил для этого.

 

– Расскажите об этой идее промоушена для Одессы чуть-чуть внятнее.

– Одесса является, может быть, единственным городом на земле, – будучи очень местечковой и провинциальной, она известна всему миру. Одесситы в мире нигде не занимали каких-то серьезных положений, чтобы вообще из какого-то очень серьезного одессита получилось вообще что-то очень большое. Но одесситов в мире разбросано много, и они занимают какие-то свои малюсенькие положения, места, но они придали этому городу такую мировую известность, что ее знают в любом конце нашего Земного шара. И не просто знают, а это даже вызывает какой-то интерес. Всем просто даже интересно: что это такое – Одесса. Они знают об этом. Москва так, как Одесса, не интересна никому. Они что-то знают о ней – и этого достаточно. Одесса вызывает некоторый интерес. И на фоне вот этого хотелось бы представить Одессу в ее настоящем виде. Показать ее культурное лицо. Не просто приехать – и кого-то показать. А показать лучшие возможности, например, среди художников, вот как я могу. А поскольку я выставлялся ряд лет в самом центре Нью-Йорка, в самом центральном месте, напротив «Метрополитен»… Это место очень известное. Это культурный центр. Это не галерея, это не музей, что придает какую-то узкоспециальную направленность. Это просто место – клуб такой вот. Но красивое здание, на которое все обращают внимание. И там можно провести очень серьезный, не зависимый ни от каких факторов промоушен. Какой-то небольшой фестиваль. Почему? Потому что музей уже накладывает какую-то специфику. В музей если кто-то придет, он придет в музей на какое-то узкое событие – посмотреть какого-то художника. Сюда придут не на художников, а сюда придут на одесских художников. Поскольку это не музей, например, украинский и не музей там еще чего-то или галерея чего-то, то это не будет накладывать отпечаток еще чего-то, вторичности. Это будет самостоятельное событие в совершенно самостоятельном отвлеченном здании. И в этом здании постоянно проходят разные события. Какая-то галерея снимает и продает средневековое искусство, зал огромнейшей, деньги. Или Голливуд снимает какой-то мировой блокбастер в этом помещении. Там постоянно разные события происходят. И оно носит характер отвлеченности. Галерейщики к нему не имеют никакого отношения, и они к нему относятся как-то не положительно, поскольку это не галерея, не их узкий профиль. И музейщики. Это здание отвлеченное, не носит никакой печати, что там что-то к чему-то делается. Поэтому туда можно пригласить президента Соединенных Штатов. Он придет, поскольку это место политическое. Туда можно мэра Блумберга пригласить, он живет напротив, через дорогу. И любых людей. Они придут просто на событие. Не в галерею – в галерею, может, они откажутся прийти. Даже в музей они могут не прийти. А просто на событие, в зависимости от того, как это событие будет подано, раскручено, – они обязательно придут. Вот это я мечтаю сделать для Одессы. И надеюсь, мне это удастся.