Сергей Ануфриев, хроникёр и своего рода рапсод Одессы, рассказывает о художественном течении города середины 1990-х - начала века, Одекадансе. Едва удерживаясь в рамках публицистически-описательного стиля, автор создаёт живой текст города, читая который, отчётливо ощущаешь, как медленно менялся вкус города, и как это меняло любимых детей Одессы - художников и поэтов... Публикуем первую часть текста - вторую ожидайте в скором времени

 

Таким неологизмом можно обозначить литературное движение, сложившееся в Одессе к концу прошлого века, в середине 90-ых годов, расцветшее ядовитым пламенем на стыке веков и беспокойно почившее уже в наше время. И потому возможной становится попытка рассмотрения, изучения, осмысления и, тем самым, освоения этой, еще неведомой земли, как новой территории культурного пространства. А ведь широкий русскоязычный читатель ещё ничего не знает об этой земле. Сразу отмечу, что сила накала происходящего, будто по мановению волшебной палочки явившаяся нам, участникам процесса, как будто из легендарных 20-ых годов, самых нескромных наталкивала на аналогию с ними, классиками. Эта аналогия привела к попытке сравнить два течения в одесской литературе и тем самым выделить основную суть, объединяющую их представителей, а также увидеть судьбу, предназначенную им. Причем нетрудно понять, что больше всего хотелось разобраться в том, что происходит здесь и сейчас.

Расслышать что ты, пьяный поэт с расширенным сознанием, бормочешь, бредя в узорчатой тени акаций, с морским песком в сандалиях и с подстилкой в рюкзаке... И ты, поэтесса не от мира сего, что поешь, проезжая на старом велосипеде, ветром ероша растрёпанные кудри, с плеером в ушах?

Но был и внимательный американский мальчик Сережа Клейн с лэптопом, на лету ловящий в него откровения, летящие со всех сторон, аккуратный и четкий, автор самиздатовского журнала «ПЛИ». Дадаистический контр-культурный журнал Клейн начал издавать ещё в Америке, среди русскоязычных поэтов. Вокруг «ПЛИ» и закрутилось всё остальное. Благодаря нервному Клейну журнал стал нервом движения. Клейн вёл дневник происходящего, впоследствии оформленный в хронику событий. Ещё был журнал «На дне» Игоря Каминника, во многом участвующем в процессе, где благодаря Клейну печаталось много интересного. Но «ПЛИ» был целиком заполнен искусством Одессы - Одекадансом и потому представляет уникальный интерес, как документ культурного расцвета и свидетельство духа времени. Впрочем, расцвет этот был не случаен и не на пустом месте. Все ощущали его долгожданность, выстраданность.

С тех памятных 20-ых годов, когда вся Одесская плеяда переехала в Москву и там заложила основы Советской литературы, и в более широком смысле, массовой культуры, культурное сознание одесситов безмятежно почивало на лаврах, не замечая, что время идёт, ситуация меняется, а литературы, отвечающей состоянию окружающего бытия и атмосфере нового поколения, так и не появляется.

Ни новых поэтов, которые развивали бы уже существующую школу, ни тех, которые бы сообщили что-то новое другим, уверенным в себе языком, на все вопросы, казалось, был один ответ - Мы же дали миру Ахматову, Броненосца Потёмкина, огромную плеяду музыкантов и поэтов, которые украсили собой мир! Разве можно дать больше? Однако на самом деле в Одесской литературе уже давно зрели те семена, которым дано было обогатить её поле невиданным цветением. Имя им - смерть.

Именно болезнь, распад, разрушение, превращение в руины, в кладбища, и являлись новым флюидом, проникшим в сердца романтиков и поэтов и вызвавшим ответные заклинания, песни, молитвы, озарения и исповеди.

Искусство тем и отличается от остальных видов человеческой деятельности, что рассматривает хорошее и плохое, как светотень, жизнь и смерть как материал для работы. Творец иллюзии спокойно рассматривает безысходность, осознавая её ценность.

Здесь мы переходим к сравнению двух школ. Классическая одесская плеяда - плод Одессы рубежа XIX-XX веков, русской Америки, преуспевающего делового полиса, с широкими перспективами и многообещающим будущим, стремительно растущего, передового внедряющего самые новые достижения цивилизации, свободного, с прогрессивно мыслящей общественностью, пестующей новейшие течения и движения в культуре. Как научно-просветительский, религиозный, культурный центр, Одесса не знает себе равных. Она благоустроена, отлично приспособлена для нужд населения всех социальных слоев. Всё это определяет общий позитивный настрой, выросший в этом городе особой ментальности Одессита, сформировавшей за Советский период некий обобщенный образ типичного Одессита. Бесшабашный, юморной, за словом в карман не лезет, отвечает вопросами, в час беды демонстрирует мужество, решительность и неиссякаемый оптимизм, в час отдыха, всегда всё организует, создаст комфорт, найдёт нужное слово для компании, отзывчивый, внимательный, в общем, - золотой человек.

Я ещё помню старых одесситов, сидевших за шахматными досками с часами на скамейках Соборной площади, у памятника Воронцову, но такой одессит, если и есть, то он не типичен, уже не определяет лицо населения и тем более не выражает настроение города.

Город нынешнего рубежа веков можно по различию с «русской Америкой» назвать «русской Англией». У этого города теперь всё в прошлом. У него нет перспектив, нет будущего, население всё время бежит, если есть возможность, если нет - спиваются, превращаются в проституток и наркоманов, воров и бандитов, сходят с ума, вымирают, покидая умирающий, замусоренный, полуразрушенный и одряхлевший город. В характере одессита появляется мнительность, комплекс нереализованности, слабоумие, болезненность, пессимизм, мрачный, маниакальный или параноидальный склад мысли, депрессивность, злобность, раздражительность, фобии, маразм, принципиальность, отсутствие юмора, эгоизм, равнодушие, жадность, леность, завистливость, хвастовство, наглость, негибкость мышления, хамство, брутальность.

И во многом поэтому в одесской новой литературе доминируют отчаяние, тоска, безвыходность, цинизм, чёрный юмор, издевательство над человеком и его культурой, патология, болезнь и смерть. Было бы наивно предполагать, что только в этом смак одекаданса. Порой это скрыто так глубоко, что ощущается, как намёк. Эта глухая печаль, проступающая сквозь румяные белила, тьма, сочащаяся меж неоновых ламп и галогена.

Одекаданс вовсе не отталкивается с силой противоположного от классики, нигде нет прямых апелляций к ней, игр в классики, она присутствует в качестве фундамента, подразумеваясь, как нечто естественное, как тот песчаник, из которого построен город.

Надо сказать, что попытка выстроиться в традицию всё же была. Сознание новой плеяды обратилось к Ефиму Ярошевскому, назвав его мостом между классикой и одекадансом. В самом деле, именно у Ярошевского, выросшего на одесской классике и пишущего его языком, уже появляются первые признаки чего-то необычного. Прежде сама форма его главного романа - размытого по форме, без сюжета, с персонажами, будто прячущимися от зрителями шторочками, ширмочками, перегородочками, в подворотнях и кустах, катакомбах и мансардах скрытыми в сумерках общей беспросветной жизни, с трудом хранящими и забывающими внутри себя ключи от тайной дверцы. Книга населена выжившими из ума Тортиллами - хранителями Золотых ключиков от Рая. В этом болоте бойким Буратинам нет места - они энергией собственной пружины выбрасываются вовне повествования.

Чтобы брести по одесским улицам, нужен черепаший темп. Ведь они устроены, как шахматная доска, а шахматы происходят от гадательной книги перемен, в которой император Ру Си увидел в панцире черепахи. А море - это зеркало, торсионное поле, доступ к энергоинформационному нолю планеты. И, соответственно, - Одесса, это Кэрролевское Зазеркалье, где каждый квартал или клетка содержит в себе важнейшие обстоятельства успешности дальнейшего продвижения. Каждый квартал - событие, встреча, информационный виток. Движение по городу становится подобным прогулкам афинских философов по садам академии.

В языке персонажей Ярошевского появляется нечленораздельность, косноязычие, спутанность мысли и чувств, другие признаки помешательства, болезни, безумия и одержимости, аномалии, ставшие впоследствии авторским языком новой одесской традиции.

Сбивчивость и спутанность, нелинейность речи и текста, алогичность и неправильность, подобность сновидческим и трансовым состояниям, являются средствами выражениями безмерных, сметающих всё на своём пути внутренних переживаний - озарений, отчаяния, счастья, истерики, любви, страха и ненависти. Порою противоположные чувства объединяются в психоделическом откровении, часто практикуемом участниками Одекаданса. И это неотъемлемая часть одекадаиса. Но не она является сутыо этого движения. Ведь мы видим, что как бы запредельное не захлёстывало поэтов, оно нигде не прорывается наружу в чистом виде, превращая всё в бессвязный графоманский лепет. Старая школа держит марку, всё формально безупречно и выверено, как движения санитаров из областной психбольницы на Слободке. Никакая мания не прорвётся.

Мне здесь вспомнилась статья очередного номера журнала «ПЛИ» в инфекционном отделении городской больницы на улице Пастера. Это было летом 1999 года. Тогда среди молодежи разразилась эпидемия гепатита, большая часть одекаданса, так или иначе, оказалась в больнице. Те, кто не заболел, каждый день приходили их навещать. Часть старинных корпусов была в руинах, заросших кустами и деревьями, здесь, среди руин, можно было укромно посидеть, попить чаю, поесть обильных диетических приношений, пописать. За парапетом открывался вид па порт, Пересыпь и одесский залив. Постепенно вся культурная жизнь города заболела и сместилась на Пастера, уступая популярности лишь йоговскому пляжу. Решено было провести здесь презентацию нового номера «ПЛИ», в которой вошли разнообразные тексты - эссе, стихи, рассказы, дневники - написанные невольными обитателями этих суровых сцен. С одной стороны окна палат выходили на здания анатомического театра и морга с кирпичной трубой, из которой временами шёл дым –  вполне декириковский пейзаж. С другой стороны окна выходили на больничную церковь и руины старых корпусов, перед которыми на клумбах росли нарциссы, ирисы и тюльпаны. Всюду благоухали сирень и жасмин. На траву и дорожки ложилась кружевная тень акаций, цвела липа, и среди этого великолепия в развалинах сидели человек пятьдесят, ведущий был в белом халате врача и у половины людей были желтые, как одуванчики, лица и руки. Зрелище средь ирисов, роз, сирени и гиацинтов под синим небом было сюрреалистическим, подобные чувства вызывает венецианский карнавал, где смерть прячется за феерией масок и ярких контрастных цветков, в неподдельном торжестве красоты.

 

Сергей Ануфриев