Сегодня мы публикуем вторую, заключительную часть интервью, которое украинский арт-критик и галерист Людмила Березницкая взяла у Бориса Михайлова по поводу его масштабного проекта «Книги. 1968 – 2012», представленного сейчас в ганноверском Sprengel Museum. Первую часть интервью читайте тут.

Борис Михайлов. Фото: Максим Белоусов

 

Людмила Березницкая В твоих речах часто звучит слово «Родина», ты называешь себя представителем «среднего советского сословия», культивировавшего советские идеалы. Как же это совместить с твоей концепцией «чистки», «очищения», о которой ты говоришь?

Борис Михайлов Я уже говорил, что дело не том, откуда ты родом, а в том, как ты к этому относишься, как понимаешь. Я никогда не стеснялся своей советскости. Если будешь делать вид, что ты другой, тебе не поверят. Мы как раз интересны тем, что мы совковые и, надо сказать, многие из нас не так уж плохи. Совок так и остался внутри меня, я просто в какой-то момент перестал соглашаться с обманом и стал искать истину, с которой мог бы согласиться. Но все это происходило внутри «Совка», именно в нем сформировалась моя «серая» гражданская позиция.

Вернусь снова к «цветным» метафорам. Однажды, когда я был совсем молод, я влюбился в женщину. Я любил, а потом я с ней расстался. Трагедия. Удар. При чем здесь советское, если мне больно? Как этот красивый красный цвет поможет справиться с болью?! Разве мой мир, мои чувства не важнее идеологии?! И я понял, что красный цвет никакого отношения к моему горю не имеет. Это стало причиной того, что я начал рассматривать мир по-другому. Изменился фокус мировосприятия и получилась совершенно иная картинка.

Вот пока я переживал этот первый удар, первое личное крушение, я и набрал новый, очищенный от идейности материал. В это очищенное от политических наслоений пространство я поместил понятие «любовь» и другие простые человеческие переживания. Тогда я создал свой первый правдивый проект – проект о любви и о женщине. Но время острых ощущений ушло, и я выбросил все, что было навеяно болью. Сохранил же я только то, что не было связано лично со мной, с моей субъективностью, но что никогда не утратит смысла для любого, кто любил. Как раз тогда я и начал свою повесть, свою Книгу. Теперь этот первый проект напоминает мне о той, навсегда ушедшей сладостной горечи и, как я уже знаю, не только мне одному.

- А какое место ты отводишь фотографии в системе видов изобразительного искусства?

- Меня всегда занимала тема границ между фотографией и живописью. Например, к чему писать пейзаж, если с помощью современной фотографии можно превратить реальный ландшафт в произведение искусства? В то же время, понятно, что, сколько бы ни было инструментов в арсенале фотографа, создать фотографию как произведение искусства, персонифицированное, сделанное в уникальном стиле и с индивидуальным видением мира, дано не каждому. И совершенно необязательно этот кто-то должен знать тонкости живописного мастерства или принципы золотого сечения, хотя это ему и не помешает. Как раз я вижу проблему современного искусства в том, что, получив профессию художника, многие не могут перевести свои идеи на язык искусства, донести его смысл через образы и чувства. Возможно, потому, что не живут этими идеями и не хотят думать о своем времени.

Быть художником – это дар, и никакие технические новшества не заменят талант - данное богом право творить.

Мне кажется, сейчас актуально говорить не об универсальности жанров и видов искусства, а об универсальности методов художника, его способности применять разнообразные технологии, чтобы полнее выражать себя и время. Фотография сегодня стоит, безусловно, в авангарде, потому что ее технический инструментарий наиболее универсален.

Создавая свою Книгу, я пытался не пропустить ничего, что свидетельствовало бы об изменениях. Менялась страна, вместе с ней менялся и я. Менялась и камера. И, конечно же, менялся мой стиль. И не то чтобы я менялся из-за технических новшеств, появившихся в фотографии. Даже напротив. Когда появилась широкоугольная камера, я пробовал ее использовать, но понял, что раз такая камера может изменять объект, манипулировать им, то это не мой инструмент, потому что так реальность от меня ускользает. Теряется правда, а, значит, смысл моего глобального жизненного проекта. Я работаю только с тем инструментом, который помогает мне писать мою летопись, приближая правду и отдаляя фальшь.

 

- В продолжение темы фотографии и различных методов ее существования. Однажды я рассматривала твою работу из серии «Вчерашний бутерброд», где выстиранное белье висит над железнодорожными путями. Я нашла это изображение довольно абстрактным. Обозначенные реальными предметами линии разделили картину на части. Эти несовместимые сюжеты вызвали у меня двойственное впечатление. С одной стороны - это удачное графически-пластическое решение, совпадающее с твоим понятием «Серого» или потенциальной пустоты, когда множество оттенков серого создают богатый колорит. А с другой, - в этой работе и содержание довольно ясное просматривается, вполне в духе Совка. Мне этот сюжет напомнил «Сталкера» Тарковского или итальянский неореализм. Это когда обыденное совмещается с вечным искусственно, их пути никогда не сходятся, ибо Серое может существовать только в тех временных и пространственных рамках, которые ему отведены. В твоей работе есть две параллельные линии. Это взаимное безразличие обыденного и возвышенного.

Наслаиваясь друг на друга, они создают единый образ. Он сопоставим и с лирикой, и с пластикой, и с графикой, и с кинематографией. Расскажи, как у тебя получилось добиться такой уникальной многозначности и к какому стилю ты относишь серию «Вчерашний бутерброд»?

- Да, об этой серии стоит поговорить. Расскажу о технологии. Я сам изобрел этот метод и очень этим горжусь. Общий принцип работы с наложениями - случайности в соединении. Я никогда не знаю, что получится. Иногда я бываю рад, что эти случайные соединения рождают новые смыслы. Иногда соединения не прибавляют смысла работе или даже сужают его до одного из аспектов – работа выглядит хорошо с точки зрения графичности, но не работает как обобщение, что тоже бывает неплохо.

В общем, тут нет ничего необычного. Мы и в жизни постоянно переживаем столкновение случайностей. Иногда они даже кардинально меняют нашу жизнь.

Я не мистик и не бреду по жизни с надеждой на неожиданный поворот, но парадоксальность сочетаний формы, цвета, смысла меня вдохновляет. Я люблю наблюдать за тем, как появляются новые интонации, как звучат форма, цвет и, наконец, за оригинальностью содержания. Вот, например, я задумал проект с обнаженным телом. Этот проект обязательно нужно было сделать, чтобы преодолеть очередное табу для моей «летописи». Мне понадобилось женское, а не мужское тело. Тело должно было быть с дырой, через которую должны были быть видны другие объекты. Оно должно было послужить метафорой для более глобального смысла. Я добился этого наложением.

 

- А ты не боялся репрессий, ведь известно, что за фото обнаженного тела могли дать статью?

- И посадить могли, и не только за обнаженное тело, за наложения тоже могли, потому что формализм в искусстве тоже был запрещен. Но у меня же была миссия. (улыбается). Боль и страх – иногда лучшие катализаторы творчества.

 

- Значит ли это, что ты был тенденциозен в выборе сюжетов, выбирая именно те, которые находились под запретом?

- Я уже упоминал раньше, что источником для творчества стала для меня моя первая любовная трагедия. Она закончилась, и мир обрел прежние контуры. И любовь вернулась - моя жена и мой соратник – Виктория. Когда я делал свою любовную серию, я тоже преодолевал очередное табу – запрет на множество условных запретов, мешающих человеку быть счастливым и видеть жизнь в реальном цвете. Что для счастья человеку нужно - научиться не бояться.

Когда я осознал, что мне дано чувствовать эту грань между общепринятой нормой и природной естественной человечностью, между тем, что дозволено и тем, что запрещено, я начал ее нарушать. Мне всегда нравилось испытывать напряжение в работе. Опасность увлекала меня. Тогда я и принял для себя «кредо миссионера» - «если не я, то кто?». Я начал стараться захватить в свою камеру все то важное, что вижу, когда попадаю в пограничную позицию между ханжеской нормой и реальностью. Я осознал это как свой персональный долг (смеется).

А еще я понимал, что время меняет мир. Что нормы тоже меняются. Я не хочу ждать, когда они изменятся сами по себе, я хотел их менять сам, для себя и для других. А если не менять, то хотя бы останавливать и превращать в документ. А если еще более красочно сказать, то я избрал путь исторической перспективы. То есть, решил тогда, проживая вместе со страной ее историю, создавать внутри этого серого месива культурные события, чтобы, снова выражусь высокопарно, своим делом ее очищать, доводить до точки очищения, катарсиса. И хотя история о моей любви к стране может вызывать у многих улыбку, но, как это не странно, эта любовь была и это была особая любовь.

Я всегда искал сюжеты из совковой жизни. Нет уже совка, но есть пост-совок. Сделанные мной за последние пять лет проекты это подтверждают. И я теперь боюсь упустить момент и планирую новые украинские «одиссеи». Мне нельзя терять ни минуты, чтобы не упустить что-то важное для нашей с вами истории, и у меня есть на этот счет новые мысли. Ведь время неудержимо.

 

- Мы затронули много тем и исторических периодов, но обошли вниманием тему перестройки. Стоит ли ее выделять в отдельный период?

- Изменения, пришедшие с перестройкой, принесли не только что-то вроде демократии, но и много такого, что еще больше усложнило жизнь людей. Во этом периоде истории существовало параллельно влияние советской идеологии, с одной стороны, и самых некультурных грубых форм буржуазного опыта – с другой. В смеси они усугубили серость и, следовательно, мой Манифест жив и теперь. Его актуальность только усилилась.

 

- Ты часто используешь в нашей беседе понятия «символ», «знак», «метафора», как будто слово для тебя обладает не меньшим значением, чем созданный тобою визуальный образ. На такого рода интеллектуальной обработке материала, как известно, строится традиция концептуализма. Можно ли утверждать, что ты был и остаешься концептуальным художником?

- Слово вполне может участвовать в создании образа, и образ может быть словесно обработан и артикулирован с помощью текста. Слово и образ находятся в одной ценностной плоскости. Их взаимодействие можно сравнить с игрой. Играем одной колодой карт. В колоде карт только 36, а их вариации делают многообразие творчества бесконечным. Или мои наложения. Тысяча совмещений и тысяча разных вариантов. В каждом из них есть свой смысл.

Признаюсь, что для Запада это не вопрос – концептуалист я или нет. Большинство моих работ пополнили концептуальные разделы мировых собраний. Например, Тейт Модерн купил именно с целью пополнить концептуальную часть собрания, да и Француа Пино покупал у меня работы, как у концептуального художника. Да и я сам себя отношу к концептуальным художникам. Работая с символами, текстами и смыслами, в совковое время было легче артикулировать свое несогласие и протест. А еще у этого направления в искусстве есть способность к интерактивности. Я всегда любил строить в воображении возможные диалоги со зрителем.

В отдельных случаях слово даже может упростить творческий акт. Вот однажды я шел, со мной была камера, я увидел маленького человека, карлика, но не успел его снять. Для меня этот образ был важен. Я не мог обойтись без него, он в точности подходил к задуманной мной работе. Тогда я внес в работу текст: «здесь должен быть карлик». Вот таким был мой вариант концептуализма этих времен.

 

- Пока мы говорили только о твоей работе за железным занавесом, и о том, что значил и значит для тебя СССР. Но ведь многие твои важные работы были все-таки созданы уже после перестройки. Какие проекты ты ценишь больше?

- Я ждал этого вопроса и он, конечно, справедлив. Все мои почитатели ставят «Бомжей» выше других проектов. И это справедливо. Но я отмечу, что и другие свои периоды я ценю не меньше. «Проект проектов», как вы его называете, как раз устанавливает равноправие всех работ в контексте исторической перспективы. Я не делю свои высказывания на «до» и «после». Для меня это продолжающееся исследование, и надеюсь, что выставка не только подтвердит это, но и выявит белые пятна, которые нужно будет заполнить, чтобы история стала еще более полной.

 

- Что бы ты хотел сам добавить к тому, что мы обсуждали, и каковы твои ближайшие планы?

- Возможно, я вынужден буду повториться. Но делаю это намеренно, чтобы подчеркнуть самое важное для меня в этом проекте:

Нынешняя выставка включает 22 проекта и более 1500 работ. Среди них «Бомжи», сделавшие меня знаменитым. Но сегодня я хотел бы не делать на них акцент, несмотря на то, что я с определенной долей ностальгии вспоминаю о своем эксперименте с бомжами. В этой выставке они занимают равноправное место наряду с другими. Мне важно это заявить, потому что у этого проекта другая задача – найти контакт со зрителем, которым хочет познакомиться с полувековой украинской историей, историей, созданной не по заказу, а подмеченной ее участником.

Мне кажется, поставленная задача решена. Следя за залом, как зритель перемещается по нему, я обнаружил некоторую ритмичность, равномерность интереса к разным проектам. Для меня это важно. Только в таком темпе ее и можно освоить и понять.

Мне важно было почувствовать, что открывая свое подлинное лицо, я могу быть правильно понят, независимо от всех тех проектов, которые уже реализованы и увидели свет. И мне тоже важно когда-нибудь поделиться с украинской публикой своей Книгой, ведь, делая свои проекты, я в первую очередь веду диалог с украинцами, с теми, о ком и была написана моя фотолетопись.

В моих планах - большой масштабный проект об одном из украинских городов. Я пока не могу о нем много говорить. Он находится в стадии разработки замысла и поиска ресурсов. Я планирую завершить его к концу лета 2013 года и открыть выставку будущей осенью. Я бы очень хотел, чтобы мой новый проект был первым делом показан в Украине, на моей Родине.