Консервативный взгляд на искусство перестает быть модным: мир обогащается новыми трактовками, а человек – уважением к творчеству, какому бы веку оно ни принадлежало. Роттердам и в архитектуре отвергает классические формы, но ему есть, что предложить – музей Бойманса-ван Бёнингена. О музее, собравшем артефакты пяти веков далее в ART UKRAINE. 

 

Издали заметный трубой с тонким бронзовым шпилем, внешне музей напоминает обувную фабрику и перед входом, со стороны музейного сада, – погнутый грандиозных размеров шуруп классика поп-арта Класа Ольденбурга; такими шурупами закручивали ящики, в которые запаковали второй золотой запас страны – ее национальное искусство.

Шуруп установлен в 1984, и уже к этому времени за музеем закрепилась слава новатора. Музей Бойманса-ван Бёнингена – это тот самый хаб, с детской зоной, магазином и рестораном, о котором говорил в недавнем интервью Александр Ройтбурд, и он же – достопримечательность, наравне с кубическими домами (выстроенными в том же 1984) и церковью Святого Лаврентия.

Главная лестница музея

Фото: collectie.boijmans.nl 

 

Ставший лицом возродившегося Роттердама, музей сохраняет два имени: судьи Бойманса и промышленника ван Бёнингена. Это только кажется расточительством – коллекционировать предметы искусства. Нет ничего рациональнее, чем мерить вечными категориями. И в этом соблюдается добрая традиция – называть музей именами создателей коллекции.

 

В индустриальном XX веке бессмертие обесценивается. 

Появляются, как в сериале «Белый воротничок», мистификаторы, которым важнее заработать и блаженно откупорив бутылку вина, отчалить, оставив по себе славу циника, а цинизм в XXвеке – это своеобразное умение ценить жизнь; таким был ван Мегерен, сумевший обмануть музей на крупную сумму. Ему удалось продать поддельного Вермеера. Дух персонажей Мориса Дрюона встает над его надменной фигурой, показывая, как, в сущности, он близок ушедшему XIX веку.

Художника сгубило высокомерие, он так презирал неспособных и ничего не смысливших в искусстве, что продал одного из своих Вермееров Герману Герингу, человеку уничтожившему Роттердам. Когда артефакт попал к союзникам, ван  Мегерена арестовали, обвинив в продаже национальных ценностей (то, за что до сих пор не осудили коммунизм). И перед виселицей ванн Мегерен сознался. Возможно, зря. Ему представился тот уникальный случай – быть выше своего судьи.

Киз Тиммер, Himself, 1968

Фото: collectie.boijmans.nl

 

Герман Геринг делал вид, что он очень хорошо понимает искусство, а ван Мегерен был чрезвычайно способным художником, но уступал в человеческих качествах из любви к искусству. Если за эту историю возьмется документалист, первое, что покажет – как в печи лопается лак, ванн Мегерен добивался предельной схожести. Единственный, кто сделал выводы из этой истории – музей. Он не только сохраняет в своих стенах подделки, но и расширяет коллекцию до современного искусства. Хаос начинается прямо на лестнице и в центре него «Художник» Пикассо.

Теперь это главный принцип музея: соединить эпохи и стили. Здесь, наравне с Золотым веком голландской живописи, представлены художники, нарушавшие все общепринятые нормы и долго добивавшиеся признания: Ван Гог, Дали, Магритт, Кандинский, Ротко. Художники, которым, чтобы выразить свое презрение мещанскому вкусу, не понадобилось идти на сделку с Герингом.

 

Сам музей представляет собой Вавилонскую башню.

Инженеры рассказывают, что удержать конструкции на большой высоте могут стянутые в жгуты железные тросы – такие натянутые стальные тросы напоминают вешалки на входе в музей, кажется, что с них он начинается. И собственный шарф под потолком заставляет ощущать себя участником вавилонского столпотворения – это первая инсталляция  

Питер Брейгель Старший, Вавилонская башня, ок.1563

Фото из личного архива автора

 

Музей показывает, что и на гардероб можно взглянуть по-особому. Он  втягивает в себя с первого шага, с одежды, и этим добивается живой связи. Человек не осознает себя, а то, что не осознаешь – очень быстро проходит, не успеваешь насладиться. Здесь, как только монету опустил, закрыл на ключ, и вешалка поползла к потолку, сознание включается, даже последний бесплатный час в музее проходит медленно с большим вниманием к экспонатам.

И в Голландии другое отношение к музею. Вероятно, это видимое следствие другого отношения к человеку. Музей не доверился «представлениям о прекрасном» старого циника и сегодня изнутри выглядит воплощением идеи гедонизма. Он отучает ходить по бровке и задерживать дыхание перед эскизами Рубенса (дорогостоящим наследством мецената ван Бёнингена), чтобы, не теряя времени, зарядится настроением – уныния здесь нет.

А кому-то это покажется отсутствием культуры, пренебрежением, когда не понижаешь голос перед голыми нимфами Рубенса – то, что ожидают от музея персонажи Годара и Бертолуччи, пробегая по залам Лувра, позволяет себе музей Бойманса и ван Бёнингена – быть пространством внутренней свободы.И с этого ракурса в композиции вокруг художника Пикассоощущается упорядоченность. Силуэты мужчины и женщины, в которых плавится время, и сами они стекают с листа – Дали портретирует состояние любви и молитвы, а музей - это коллективный портрет.

Сальвадор Дали, Влюбленные, витающие в облаках, 1936  

Фото: collectie.boijmans.nl 

 

Музей полтора века развивается как цельный организм.

KeesTimmer, портрет старика перед XXI веком – пронзительный портрет, называется «Himself 1», передан музею из предыдущего места хранения в 1993 году, через 15 лет после смерти автора. Музей продолжает пополнение коллекции, постоянно совмещая с невыраженной печалью Иеронима Босха («Блудный сын») или ярко-выраженной Рембрандта («Титус за партой») коллективное счастье современных художников – свободу, и прежде всего – свободу выражения.

Эти художники, которые постоянно слышат в свой адрес: «Вам не надо писать, совсем не надо», они решаются воскресить права людей, живших здесь до нас – нет ничего благороднее. Спасение из огня ребенка сопоставимо по благородству. Да это и есть спасение жизни из огня – живопись. Для Роттердама этот музей – один из символов восстановления из огня, горевший в 1864 году и чудом сохранившийся, он живет постоянным обновлением и руководствуется одним принципом:

претензия на понимание правил, по которым создается искусство – удел людей недалеких, как пытаться понять мягкость доброго отношения к людям, с этим «набором знаний» художник немного невменяем– искусство естественно. Вообще, после Макса Ротко «понимание правил искусства» –дискредитировавшая себя тема. Его «серое, оранжевое на темно-бордовом №8» висит как в назидание тому критику, который однажды сказал ванн Мегерену (или еще был один не поступавший в Венскую академию), чтото, что он делает – не искусство.

 

Вешалки в музее

Фото из личного архива автора

 

Если бы мир оказался способен принять то, о чем говорит Макс Ротко не в шестидесятых, а на тридцать лет раньше, возможно, на Роттердам не посыпались бомбы. Тому же Кизу Тиммеру принадлежит птица Феникс из сваренных и выгнутых в заостренный птичий клюв металлических пластин, символизирующая восстановленный из руин город, материал служит тягостным напоминанием о прошедшей трагедии. Смотришь на него и ощущаешь – himself.

Прогуливаясь по территории музея можно увидеть громадной высоты фигуры, поставленные здесь словно для калибровки самоощущения человека, а если долго идти по музейному парку, можно выйти к уцелевшему кусочку Роттердама и гавани с хорошим кофе и историей голландского мореходства, там же будет стоять мельница.

Из этой скорлупы родился ни во что не вмещающийся Роттердам, как из «Пустого бокала» де Хоха – Ван Гог и его «Пустая комната». Отступление от классического канона здесь ярче выражено, и в музее Бойманса-ван  Бёнингена – родословная современного искусства. И то, что дает музей посетителю может быть названо уравновешивающим отношением к искусству.

 

 

  

 

Про автора:
Даниил Каплан – журналист, исследователь искусства.