Максим Мамсиков известен не только узнаваемой живописной манерой, но и своим умением «оживлять» самые будничные сюжеты. Фрагменты привычных городских пейзажей, которые мы видим ежедневно, но едва фиксируем периферийным зрением, ибо они – фон наших будней, их канва: засыпанная снегом машина, панельная девятиэтажка, девушка в мини-юбке на вокзальном перроне, мужичок в плавках по щиколотку в море. На холстах Мамсикова эти нехитрые сюжеты вдруг оживают и превращаются в отдельные кадры полноценных историй. Сам художник объясняет этот феномен влиянием, в свое время оказанным на него искусством кинематографа. Об историях во фрагментах, о черепах и пистолетах, а также о своей новой персональной выставке «В расфокусе» Максим Мамсиков рассказал журналу ART UKRAINE.

 

Максим, не так давно в киевской галерее Dymchuk Gallery открылась ваша персональная выставка «В расфокусе». Расскажите, пожалуйста, о ее идее и о представленных работах?

В экспозицию выставки «В расфокусе» вошли работы, сделанные за последние три месяца – работе над ними я посвятил практически все лето. Можно сказать, что это скорее временной срез, а не тематический. Работы из этого проекта создавались параллельно с тем, как разворачивались весной и летом ключевые события, связанные с военными действиями на Донбассе. И в этом тоже есть некий внутренний саспенс.

 

А название выставки – «В расфокусе» – это своеобразный намек на то, что все мы сейчас находимся в несколько шатком, «разобранном» состоянии?

С названием тоже получилось интересно. Я готовил работы для выставки, рисовал-рисовал, и в какой-то момент уже пора было писать релиз, и начинать анонсировать проект – а для этого нужно было придумать название выставки. А я, если честно, и сам на тот момент пребывал в некотором «расфокусе» по отношению к выставке. Ну, вот так и назвали (смеется).

 

 

На работах из нового проекта представлены как вполне характерные для вас сюжеты, так и достаточно неожиданные: изображения черепов, пистолета, листовки с солдатом в военной форме. И на той же работе с листовкой светит солнце, рядом играют дети – такая «встреча двух миров».

Ну да, несколько неожиданно, такой сюрреализм.  Вообще на протяжении всего последнего года нас окружает какая-то сюрреалистическая параллельная реальность: это и события, связанные с Евромайданом, и охватившая всех позднее эйфория от победы, и пришедшая ей на смену прострация, и война, и все, что мы переживаем сейчас. А поскольку абстрагироваться от окружающей действительности невозможно – мы все в ней живем, смотрим одни и те же новости, листаем одну и ту же ленту фейсбука, – то этот сюр влияет и на повседневную жизнь, и на разговоры, и на искусство.

 

Мы все – и на личностном и на общественном уровне – находимся сейчас в состоянии своеобразного посттравматического синдрома. Насколько сложно для вас отделить внутри себя художника от гражданина?

Тут либо одно, либо другое. Надо выбирать.

 

Эта выставка – отчасти о том, что все мы одинаково беззащитны перед лицом глобальных вызовов и угроз. И этим она отличается от ваших работ последних лет с их радостью и безмятежностью на каждом холсте. По вашим ощущениям, насколько ваше искусство изменилось не только на уровне смыслов, но и, возможно, целей и задач?

(Задумывается). …Нет, не думаю, что на уровне целей и задач что-то поменялось.
Что же касается тем и сюжетов – на самом деле, все время одно и то же рисовать скучно. И мне самому это неинтересно, да и зрителю, думаю, это тоже рано или поздно надоест. Ну, сколько можно нарисовать надувных шаров? Я их нарисовал достаточно, мне интересно нарисовать что-то еще.

 

Максим, вы ведь из художественной семьи? Расскажите, как вы пришли к тому, чтобы стать художником? Или у вас, как у многих детей из художественных семей, и выбора-то особого не было?

Когда мне было лет 11-12, я ходил в различные детские кружки, в частности, на музыку. Как и многим мальчишкам, это занятие мне не слишком нравилось. Однажды я попробовал нарисовать натюрморт – вроде бы получилось прилично. У меня спросили: «Хочешь учиться рисовать?». Я уточнил, можно ли будет бросить музыку, и, получив утвердительный ответ, занялся рисованием. Потом поступил в академию – заодно рассчитывал избежать армии (смеется). Правда, в армию все равно пришлось идти, поскольку военную кафедру в академии отменили, а я уже решил поступать именно туда.

А что означало быть художником в советской реальности? Это значило закончить художественную академию, стать членом Союза художников, получить мастерскую, и т.д. Это был заранее понятный путь, и такой сценарий меня не очень вдохновлял. Но в конце 80-х-начале 90-х в украинской арт-среде вдруг начало происходить множество важных событий. Словом, я понял, что попал в то время, когда происходит все самое интересное, и можно сделать много интересных вещей.

Как вы себя ощущали в этой новой реальности 90-х?

90-е были достаточно своеобразным временем. Например, деньги иногда появлялись «внезапно», а иногда их, наоборот, не было вовсе. Кстати, в 90-е я почти не продавал работ. Пока другие художники в начале 90-х увлекались новыми медиумами, я в основном занимался живописью (хотя, и с видео тоже экспериментировал). Я тогда делал крупноформатные холсты.  В какой-то момент в процессе очередного переезда я понял, что храню и перевожу свои работы больше, чем выставляю. Хранить и таскать большие холсты было делом довольно сложным, и я перешел на маленькие. Они, кстати, еще и хорошо продавались (улыбается).

 

То есть, можно сказать, что ваши малоформатные картинки изначально появились почти случайно?

Ну, в общем, да.          

 

  

                                                                                                                

При всей легкости и жизнерадостности, в ваших работах ведь всегда присутствует подтекст. Важно ли для вас, чтобы зритель считывал эти смыслы? Вообще зрительская реакция для вас важна?

Если людям нравится – это здорово. Если у меня получилось впечатлить, сделать работу, на которую интересно смотреть – отлично. А на уровне смыслов… Кто-то видит просто картинку, образ, кто-то – что-то большее. Искусство – это ведь такое дело, каждый видит что-то свое.

А когда зритель вы сами, что для вас важно во взаимодействии с искусством?

Я вообще люблю рассматривать картинки. Возможно, это объясняется моим увлечением кино. Кино я любил всегда: в детстве ходил в кинотеатр на фильмы про индейцев, всякие приключения, ну все, что обычно мальчишки любят. Повзрослев, начал смотреть киноклассику, артхаус, с возрастом перешел на более массовое кино. Но в целом кино всегда меня увлекало, наверное, и в моих работах это угадывается.

 

У вас получается изображать фрагменты самых простых, обыденных сюжетов таким образом, что за ними выстраивается целая история. Как Хемингуэй мог уместить историю в абзац, так вы рассказываете ее, не показывая зрителю на самом деле практически ничего. Вы осознанно стремитесь к такому эффекту? Для вас важно рассказывать истории или это просто образы?

Нет, никакой изначальной идеи, что вот сейчас я возьму и расскажу так-то и так-то, конечно, нет…  Но та «литература», о которой вы говорите, в смысле определенной драматургии внутри работы, несомненно, для меня важна, мне это интересно. Конечно, это не нарратив в чистом виде. Но получается, что я действительно рассказываю истории. Другое дело, как их прочитывает зритель – этого я не знаю.