Художница Леся Хоменко проводит на Майдане каждый день, начиная с самых первых дней. Она практически не участвует в акциях, которые проводят ее коллеги из объединения Р.Э.П., вместе с которыми она в 2004-м совершила маленькую революцию в художественной среде Украины. Прошло девять лет, и теперь она рисует портреты тех людей, которых встречает на новом Майдане: оригинал отдает героям, а себе оставляет оттиск на копирке.

Екатерина Сергацкова поговорила с художницей о ее понимании Майдана, нивелировании роли художника в условиях революции и трансформациях в группе Р.Э.П. 

- Когда ты начала рисовать людей на Майдане и откуда у тебя возникло такое желание?

- С самого начала я была поглощена всем происходящим и не видела здесь своего места иначе как в качестве гражданина, меня вдохновляла идея анонимности. Я рисовала сначала транспаранты, флаги, подкидывала на баррикады, и смотрела, как люди их использовали. Несколько дней наблюдала, что с ними происходит, как они доживают. Потом у меня произошел эмоциональный перелом – наверное, после 11-го, когда я рыдала, смотря в онлайне все эти атаки. Конечно, я каждый день ходила на Майдан, что-то приносила, волонтерствовала.

- А что именно делала?

- Мы долбали лед досками. Крепатура была такая, что невозможно было чашку в руки взять. Приносили еду, вещи, ходили в колоннах под отделения милиции, под прокуратуру, требовали выпустить задержанных. Но у меня постоянно возникал вопрос: а что здесь может сделать искусство? Что лично я могу здесь сделать от имени искусства?

Когда-то у меня была идея о том, что я как художник присваиваю реальность. Но на Майдане мне не хотелось как раз ничего присваивать, мне хотелось скорее отдавать. Художники иногда представляются мессиями или пророками, которые формулируют идеи и отображают дух времени, но я скорее остановилась на мысли, что искусство – это как защитный экран, прокладка между действительностью и восприятием. То есть некая культурная призма, которая зачастую воспринимается положительно, но избавиться от нее невозможно. Получается, что искусство не ведет ни к какому освобождению.

Я хотела этого избежать, воспринимать действительность непосредственно, проживать жизнь - на Майдане, в частности - и как художник, и как человек. Я решила, что раз для меня существует эта проблема призмы, то надо ее тематизировать, «переварить». И придумала такой проект, в котором, с одной стороны, я буду что-то отдавать,  а с другой – присваивать для искусства.

- Почему ты решила присваивать копии, а не оригиналы?

- Потому что в данном случае искусство играет второстепенную роль по отношению к действительности на Майдане. Но эта копия необходима, потому что как бы искусство ни было растворено в реальной жизни, оно всегда получает определенный бонус, или, как я люблю говорить, «откат» для самого себя. В любой пользе от искусства есть в первую очередь польза для искусства.

Но если говорить о копии, то она довольно хитрая, это не ксерокс и не принт, она имеет статус вторичного оригинала, поскольку она единична, сделана под копирку во время рисования, но все равно это копия. Когда я начала эту свою практику рисования, поняла, что это очень хорошее решение, потому что я намного больше смогла сблизиться с Майданом, поняла, как он живет.

Мне нравится работать с такими традиционными медиа, как рисунок и живопись. Всегда пытаюсь вывести их на другой уровень. И в данном случае я работаю с классическим рисунком - это линейные зарисовки с натуры. Я этим со школы не занималась. С натуры я вообще не рисую - создаю какие-то вещи, конструирую их совсем из другого материала. Но здесь мне пришлось  вспомнить азы зарисовок, для меня это был вызов, потому что нужно было достичь сходства, чтобы человеку понравилось…

- То есть для тебя было важно, чтобы человек, которого ты изображала, оценил?

- Да, это такая гуманитарная миссия. Я не могла сделать рисунок на отмашку, потому что это - психологическая поддержка людей, которые здесь стоят. Немного как артисты на сцене. 

- И ты стала для них в некотором роде таким артистом.

- Да, я вижу себя артистом, который исполняет перформанс и также показывает людям их значение, демонстрирует, что происходящее сейчас - это история и что создается некий документ времени. Все это прекрасно понимают без объяснений, это хорошо воспринимается. 

- А по какому принципу ты отбираешь людей для своих рисунков?

- Никак не отбираю. Хожу, наблюдаю... Изначально у меня был приоритет на людей, которые здесь живут и работают, но фактически я рисую всех – и случайных прохожих, которые задерживаются на Майдане на 15-20 минут, и тех, кто здесь буквально живет. Я же не знаю никого из них! Не знаю, кто какую роль исполняет. Кроме того, рисую и своих друзей, если встречаю их на Майдане. Так что здесь как раз происходит нивеляция приоритетов.

- То есть у тебя в этом проявляется идея равенства?

- Да, это важно. Каждый здесь вносит свое посильное участие, и в этом все равны. Это потрясающая модель, которая невероятно утопична. Если в обычном государстве все капитализируется, есть иерархия авторитетов, то здесь любое посильное участие на весах уравнивается и приветствуется. Здесь я встречаю людей, которые сделали для Майдана очень много, и тех, кто сделал гораздо меньше, но энергия от них абсолютно одинаковая.

- Что в тебе изменилось за время всего этого протеста?

- Сложно сказать, все-таки у меня еще нет какой-то временной дистанции, чтобы оценить изменения. То, что я переживаю пограничные эмоциональные состояния, это да. Вообще, эта моя работа возникла спонтанно и случайно. Сначала возникла идея, некий импульс, потом она дорабатывалась аналитическим образом, но осознание, что значит эта работа, приходит позже. Только потом понимаешь, сколько значений она может иметь. И я поняла, что этот проект вполне ложится в контекст моих последних работ, особенно работы, которая представлена в ПинчукАртЦентре (в рамках выставки номинантов премии PinchukArtPrize – прим. авт.) – там я работала с оригиналом, уничтожила его в конце и оставила копию. Это та же работа с визуальным уникальным материалом рисунка, над оригиналом которого я не властна. Таким образом, я нивелирую идею оригинала. Это новый интересный опыт, хотя изначально это была идея гуманитарной помощи и нахождения своего места в пространстве Майдана. Не исключаю, что в процессе родится более удачная и точная идея или, может, более полезная. Пока что это скорее о роли художника, который все время хочет что-то перетянуть в искусство. Взять, например, баррикады на Майдане: они настолько потрясающи и самодостаточны, что художники не могут их аппрориировать, хотя и могут их строить как волонтеры, но не способны претендовать на их авторство. 

- За это время изменились ли у тебя отношения с участниками группы Р.Э.П.? Произошли ли в вашем коллективе трансформации?

- Нет… Мы с Р.Э.П. работали во время Оранжевой революции, тогда мы как раз только начинали работать вместе, и нам в первую очередь нужно было найти себя. Все очень удачно совпало. Мы были художниками, которые заканчивали академию, и у нас появлялись интересные идеи о лабораторном сотрудничестве, о поиске своего языка, общих приоритетов. Когда произошла гражданская трансформация, когда появились новые возможности для коммуникации, мы исследовали это и использовали язык уличных протестов, чтобы  использовать его в плоскости искусства. Тогда Центр современного искусства при НАУКМА нас поддержал – больше сильных площадок или институций на тот момент в Украине не было. С одной стороны, на улице мы работали из-за кризиса институций, с другой – обогащали свой художественный язык. Сейчас работать таким образом, как тогда, невозможно…  Прошло девять лет. Произошли логичные изменения. Мы развились как группа и как отдельные художники. К тому же, у каждого из нас появились четкие политические самоопределения. Для нас как для группы это продуктивно, потому что это все время держит нас на определенном градусе дискуссии. Это не деструктивный процесс отнюдь.

Когда произошел первый разгон, и вокруг была обстановка, сравнимая с чрезвычайным положением, мне казалось, что субверсия как средство критического искусства здесь неуместна. Некоторые мои коллеги думали иначе, и это нормально. Они делали субверсивные жесты по отношению к «Беркуту», было несколько акций с транспарантами. Мне импонировали акции кормежки «Беркута» и игры для них на пианино. Эти жесты выходили за рамки ожесточенного противостояния и поэтому имели потенциал к трансформированию. В целом искусство слишком медленно для такого, оно требует анализа, времени. Я была растеряна, поскольку мне как художнику нужно время для анализа, для понимания, уместен этот жест или нет. Как работать, если мой медиум слишком медленный для таких событий?

В тот момент я взяла паузу и решила быть инкогнито, делать какие-то практические вещи. А мои рисунки появились, когда Майдан начал работать, когда все нашли себе занятие. Мой проект - это такой труд, бесплатный причем, потому что здесь все бесплатно.

Интересно, как Майдан будет рассматриваться в качестве культурного феномена. В то же время, меня очень интересуют частные истории, потому что каждый трансформирует себя в первую очередь.

- Только сегодня подумала, что Илья Кабаков, пожалуй, испытывает глубокую уважительную зависть к такой инсталляции, как Майдан.

- Мне кажется, сейчас все испытывают такую уважительную зависть. Это проблема искусства и художника, это лежит в плоскости искусства и перешагнуть через это невозможно. Поэтому надо отработать момент зависти. Да, я работаю здесь как художник, но свою работу я редуцировала до ремесла с надстройкой, чтобы символически присвоить себе это пространство. Но это только для того, чтобы посмотреть на своем опыте, как художник может работать в такой ситуации. Автор может сдувать пылинки со своих копий, в то время как оригиналы его рисунков у него на глазах складываются в пятнадцать раз и кладутся во внутренний карман.

- Планируешь по итогу сделать выставку своих копий?

- Конечно, это часть проекта. Раз я присваиваю, то должна показать это в плоскости искусства, с жесткой саморефлексией. А когда и как это сделать – это уже следующий вызов.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Екатерина Сергацкова